Фальшивка

Все это он решил написать Грете, как только станут ясны детали. Надо рассказать и Ариане, без долгих хождений вокруг да около, довольно уж хожено, вот тогда их отношения наконец станут реальностью. А еще можно поговорить в редакции – пусть направят сюда на постоянную работу, тогда он и после окончания войны сможет остаться с Ариадной, насовсем остаться, здесь, в Ливане, или в Дамаске. Почему бы и нет?

Он вытер пальцы, закурил и попросил принести еще чашку кофе. В углу террасы на столике стояло несколько клеток с птицами, одна на другой, целая иерархическая система птичьих клеток. Оказывается, он смотрел на них вот уже несколько минут.

22

Он был уже неподалеку от дома Арианы, как вдруг в небе вспыхнуло зарево, раскрылись глубокие, сверкающие ларцы, переливающиеся дарохранительницы, и свет в них был обращен внутрь. Гранаты свистели и выли, взрывались с глухим рокотом, доносившимся будто из-под земли. Земля содрогалась, грохот такой, что весь воздух и даже взгляд вздрагивает, подумал он, а ведь живущие в этих кварталах спокойно сидят дома и ужинают. А на душе легко, даже весело, правда, чего-то для настоящего веселья все же не хватает.

Несмотря на такое настроение, он шел осторожно и, если поблизости раздавался шум, чаще всего – неопределенный, нырял в подворотню или подъезд ближайшего дома и ждал, когда видимый из укрытия отрезок улицы озарит сияющий поток, который то набегал, то откатывался назад. Он по-прежнему был спокоен, вот только от неизвестности начало сосать под ложечкой, боль была тупой, словно пытался куснуть какой-то беззубый зверек. И чем ближе он подходил к дому Арианы, тем больше казалось, что все его недавние размышления попросту бездарны, он отвергал свои планы, один за другим. Пусть встреча и объяснение с Арианой будут короткими, конечно, пусть все будет гораздо короче, определеннее, по существу дела, лишь чуть-чуть можно будет поколебаться между «да» и «нет». Снаряды пролетают, кажется, над самой головой и все метят как раз туда, где он сейчас идет. Осторожность вошла в привычку, он уже не отшатывался назад и не испытывал внезапного сокрушительного страха – в теле была медлительная податливость, – ничего похожего на ту тревогу, которая охватывала его раньше, несмотря на сознательно сохраняемое спокойствие, ничего общего с прежней, внезапно нападавшей мелкой нервной дрожью, которая била все сильней, угрожая вот-вот разорвать на куски; уверенность лунатика, вот что это такое, и она напрямую связана с риском.

Только вот неуверенность насчет Арианы никуда не делась. Почему его переход по этим улицам, по кварталам, откуда до ее дома еще идти и идти, ощущается как униженная попытка достичь близости? Что он, собственно, хочет сказать ей, что объяснить, на чем собирается настаивать? А как будет оправдываться? Он же пренебрег ее нежеланием встретиться, ну да, пренебрег, но ведь один раз всего, один-единственный раз. А с какой стати она должна ему верить, если он так быстро и послушно принимает ее условия – он же готов принять их. Кроме того, далеко не просто будет устроиться здесь корреспондентом, после войны-то все изменится. Да и не всерьез он обдумывал эту возможность, скорей просто рассчитывал на то, что обстоятельства вдруг сложатся благоприятным образом. Но сейчас, по крайней мере так казалось, он придет и предложит себя Ариане как начинающий с нуля, потому что он действительно хочет начать жизнь заново. К прошлому пусть тянется ниточка, думать о нем надо скупо и забывчиво, оберегая детей, да, это единственно надежная позиция. А до того – дрейф смутных отсеченных глав проклятой биографии.

Шум игрушечных сражений наплывал, обволакивал, автомашины, низко осевшие, повисли, съехав на обочину, на краю сточных канав, спущенные шины торчат из-под кузова, словно башмаки, – напоминают сидящих на корточках людей. Свистящие снаряды означают смерть, но только означают. Вспомнилось выступление одного писателя, в Гамбурге, в самый разгар кампании против войны американцев во Вьетнаме. Голос писателя иногда взвивался и переходил в завывание, с особой ожесточенностью он произносил слова «замешательство», «гнев», «возмущение». Если память не подводит, тогда слово «замешательство» и в самом деле заставило его почувствовать замешательство, а вот рассказ о зверствах американцев скорей вызвал недоумение, потому что был заранее тщательно выстроен и изобиловал патетическими возгласами. Вот и сейчас он снова очень ясно почувствовал «замешательство», хотя все пережитое вчера уже ушло в прошлое, стало далеким и поблекшим, словно обо всем этом он прочитал в газете.

Чтобы сократить путь, он свернул на поперечную улицу, но слишком рано. Теперь, значит, опять налево, а потом направо. Почти на всех окнах шторы затемнения, пробивавшийся кое-где свет казался скудным и тусклым. Мимо промчались два автомобиля, тот, что впереди, непрерывно гудел. Может быть, водитель сигналит, чтобы позвать на помощь, подает знак, что его преследуют. Может быть, его догонят, заставят остановиться и убьют. Прежде чем повернуть направо, Лашен остановился и быстро скользнул к стене – впереди, напротив одного из домов, стояла группа вооруженных людей. Конус света, прожектор, медленно обшаривая фасад, проникал сквозь занавеси и шторы затемнения, освещал комнаты. Лашен увидел лампу под потолком, верхнюю часть шкафа. Медленно попятившись, он отступил и дальше пошел другой дорогой. Послышались крики, щелкнул выстрел, где-то совсем близко. Впереди взлетела ракета, часть улицы озарилась ярким светом, он быстро пробежал по освещенному отрезку, и снова вокруг сгустилась безопасная тьма, которая была еще чернее и непрогляднее, чем раньше.

Лампочка над входной дверью горела, в одном окне теплился свет. Лашен пригнулся и бесшумно взбежал по ступенькам. Постучав в дверь, почувствовал слабость, но решил, что стоять на свету все же лучше, на тот случай, если на крыше соседней многоэтажки сидят снайперы. В доме не раздавалось ни звука, но дверь открылась; Ариана, увидев его, улыбнулась.

– Ариана, – выдохнул он, – извини, пожалуйста.

Она и правда улыбалась. Только в доме, когда он вошел и сел, принялась его упрекать: почему не отнесся всерьез к ее просьбе – не нарушать ее одиночества. Она же выразилась, кажется, достаточно ясно, – эти слова неприятно резанули и вообще прозвучали как-то неуместно. Она снова заговорила: ей надо побыть одной, нет, не по-настоящему одной, ты же понимаешь… И снова улыбнулась.

Почему она держится так, словно что-то изменилось? Почему допускает, что он чувствует себя лишним, каким-то незваным гостем? Ясно же, приветливостью она только старается скрыть свое равнодушие. А когда сказала, что из-за ребенка у нее, с самых первых дней, полностью изменилось отношение к жизни, что многое, что она раньше считала вполне обыденным, предстало в новом свете и многие склонности, многие чувства уже не кажутся ей столь важными или вообще какими-то исключительными, что исключительным в ее жизни теперь является только ребенок, – Лашена бросило в жар. Он был совершенно не готов встретить такой решительный отказ. И стало стыдно – неужели ждал чего-то другого, чего-то большего, чем та роль, которую она отвела ему, сказав все это?

Может быть, устала, ведь ребенок отнимает у нее силы без остатка, и мысль о близости с тобой внушает ей страх, да, ее страшит жизнь с тобой, жизнь, которую ты заранее расписал себе во всей красе, о чем она, конечно же, догадалась.

Ариана сказала, что в ближайшие дни обдумает все, что касается ее самой и его. Зачем лгать? Она же, без сомнения, давно все обдумала, и обдумала хорошо.

– Скажи мне правду, – попросил он, – как я понял, ты больше не хочешь меня видеть?

– Да почему же? – Кажется, она искренне удивилась. – С чего ты взял? Ты мне очень нравишься, и быть с тобой мне приятно. Но я не понимаю, чего ты вообще хочешь от меня?

Что он мог ответить? Он знал: на этот вопрос у него есть несколько хороших ответов, он и ответил бы, но только не сейчас. Ариана стояла рядом, положив руку ему на плечо.

– Мне приятно, что мы с тобой познакомились. Но сейчас мне так хорошо с моим ребенком, это что-то исключительное, и я так этому рада, мне хочется продлить эту радость как можно дольше. А потом все опять пойдет по-старому, все будет совершенно нормально, и этому я тоже радуюсь, уже сейчас, заранее. Ну почему ты не хочешь меня понять? Кто ты вообще такой, почему позволяешь себе что-то требовать, на что-то претендовать? Ты же приехал сюда на время. И хочешь, чтобы в это время я себя полностью посвятила тебе, как будто эти несколько дней – вся моя жизнь? В общем, чего ты хочешь?

Сейчас нельзя было ответить. Пришлось бы возражать, а сейчас это было невозможно. И он только покачал головой.

– Видишь ли, – продолжала Ариана, – у меня есть еще один, другой, друг, он, как и ты, кое-что значит в моей жизни. Но он никуда не уедет. Пожалуйста, пойми меня правильно, я не упрекаю тебя за то, что ты уезжаешь, но я не хочу все время бояться, что ты уедешь.

– Да, да… Но ты не все знаешь. Я, может быть, никуда не уеду, останусь здесь насовсем.