Фальшивомонетчики

– На месте, которое я приберегал для тебя, – сказал Оливье Бернару. – Я уверен, что оно тебе понравится. Оно лучше всего, что есть в номере. И так оригинально!

Оливье доставляло больше удовольствия хвалить своих друзей, чем выслушивать похвалы себе. При приближении Бернара Люсьен Беркай встал; он так неловко держал чашку кофе, что в волнении пролил полчашки себе на жилет. В этот момент совсем близко от него раздался деревянный голос Жарри:

– Малютка Беркай сейчас отравится, потому что я насыпал яду в его чашку…

Жарри забавлялся робостью Беркая, и ему доставляло удовольствие смущать его. Но Беркай не боялся Жарри. Он пожал плечами и спокойно допил свою чашку.

– Кто это? – спросил Бернар.

– Как! Ты не знаешь автора "Короля Юбю"?

– Не может быть! Это Жарри? Я принял его за лакея.

– Ну что ты, – немного обиженно сказал Оливье: он гордился своими знаменитостями. – Приглядись к нему получше. Разве ты не находишь, что он необыкновенен?

– Он из кожи лезет, чтобы казаться таким, – сказал Бернар, который ценил только естественность, хотя относился с большим уважением к "Юбю".

Начиная от традиционного жокейского костюма, все в Жарри было нарочито; особенно его манера говорить, которой изо всех сил подражали некоторые «аргонавты»; манера, заключавшаяся в отчеканивании слогов, изобретении странных слов, причудливом коверкании некоторых других; но нужно признать, что только Жарри удалось добиться этого голоса без тембра, без теплоты, без интонации, без выражения.

– Когда узнаешь его ближе, уверяю тебя, находишь очаровательным, – сказал Оливье.

– Предпочитаю не знакомиться с ним. У него зверский вид.

– Это у него напускное. Пассаван думает, что в глубине души он очень нежен. Но он сегодня дьявольски пил: не воду, уверяю тебя, и даже не вино: только чистейший абсент и крепкие ликеры. Пассаван боится, как бы он не выкинул какого-нибудь фортеля.

Вопреки его желанию имя Пассавана то и дело навертывалось ему на язык, и тем упорнее, чем больше он стремился его избегать.

Раздраженный неумением владеть собой, словно человек, сам себя загнавший в западню, Оливье переменил тему:

– Тебе следует поговорить немного с Дюрмером. Боюсь, что он в смертельной обиде на меня за то, что я отбил у него редактуру «Авангарда»; но это не моя вина; я не мог поступить иначе и должен был дать свое согласие. Постарайся растолковать ему, успокоить его. Пасс… Мне сказали, что он просто взбешен от гнева на меня.

Он споткнулся, но на этот раз не упал.

– Надеюсь, что он взял обратно свою рукопись. Не люблю того, что он пишет, – сказал Беркай; затем, обращаясь к Профитандье: – Но вы, мсье, я думаю, что…

– Не называйте меня, пожалуйста, мсье… я отлично знаю, что у меня громоздкая и смешная фамилия… Если я буду писать, то придумаю себе псевдоним.

– Почему вы ничего нам не дали?

– Потому что у меня не было ничего готового.

Оливье, оставив своих друзей, подошел к Эдуарду:

– Как мило с вашей стороны, что вы пришли! Я не мог дождаться встречи с вами. Но мне хотелось увидеться с вами где-нибудь в другом месте… Сегодня днем я заходил к вам. Вам передали? Я был очень огорчен, что не застал вас дома, и если бы знал, где можно вас найти…

Он был приятно поражен, что ему удалось найти такой непринужденный тон: ведь еще недавно волнение, охватывавшее его в присутствии Эдуарда, лишало его речи. Он обязан был этой непринужденностью – увы! – банальности своих слов, а также выпитому вину. Эдуард с грустью это констатировал.

– Я был у вашей матери.

– Я узнал об этом, придя домой, – сказал Оливье, которого больно резануло «вы» Эдуарда. Он думал, как бы сказать ему об этом.

– И в этом обществе вы собираетесь жить? – спросил Эдуард, пристально на него глядя.

– О, я не поддаюсь его влиянию!

– Вы вполне в этом уверены?

Это было сказано таким серьезным, таким нежным, таким братским тоном… Оливье почувствовал, что его уверенность поколеблена.

– Вы находите, что мне не следует водиться с этими людьми?…

– Не со всеми, пожалуй, но с некоторыми из них, конечно.

Оливье принял это множественное число за единственное. Ему показалось, что Эдуард имеет в виду исключительно Пассавана, и это было, на его внутреннем небе, как бы ослепительной и болезненно ранящей молнией, рассекавшей тяжелую тучу, которая уже с утра грозно сгущалась в его сердце. Он любил Бернара, любил Эдуарда, любил слишком сильно, чтобы перенести их неодобрение. Подле Эдуарда в нем загоралось все, что в нем было лучшего. Подле Пассавана пробуждались самые худшие инстинкты; он это теперь сознавал; да и переставал ли когда-либо сознавать? Но разве его ослепление в обществе Пассавана не было добровольным? Его признательность графу за все, что тот сделал для него, обращалась в озлобление. Всеми силами души он отрекался от Пассавана. То, что он увидел, окончательно исполнило его ненависти к нему.

Пассаван, наклонившись к Саре, охватил рукой ее талию и проявлял все большую и большую настойчивость. Осведомленный о грязных сплетнях по поводу его отношений с Оливье, он пытался дать наглядное доказательство их необоснованности. И, чтобы еще больше обратить на себя внимание, он решил добиться от Сары согласия сесть к нему на колени. Сара до сих пор оказывала очень слабое сопротивление, но взгляды ее искали взглядов Бернара, и когда она их встречала, то улыбалась, как бы говоря ему: "Посмотрите, что можно позволить со мной".

Однако Пассаван боялся действовать слишком поспешно. Ему не хватало практики. "Если только мне удастся убедить ее выпить еще немного, я рискну", – говорил он себе, протягивая свободную руку к бутылке Кюрасао.

Оливье, наблюдавший за ним, предупредил его движение. Он схватил бутылку, просто чтобы отнять ее у Пассавана; но в этот момент, он вообразил, что ликер придаст ему больше храбрости; храбрости, в которой он как раз ощущал недостаток и которая была нужна ему, чтобы громко высказать Эдуарду жалобу, наворачивавшуюся ему на язык:

– Стоило только вам…

Оливье наполнил свою рюмку и залпом выпил ее. В этот момент он услышал, как Жарри, бродивший от группы к группе, сказал вполголоса, проходя мимо Беркая:

– А теперь мы пристрелим малютку Беркая.

Беркай резко повернулся к нему:

– Повторите вслух, что вы сказали.

Жарри был уже далеко. Обогнув стол, он повторил фальцетом:

– А теперь мы пристрелим малютку Беркая. – Затем вытащил из кармана большой пистолет, который «Аргонавты» часто видели у него в руках, и стал целиться.