Фантастика 1982
Шрифт:
– Хватит. Дальше сугубо научное.
– Подопригора взял у меня красную папку и, завязывая шнурки, произнес тихо, взволнованно: - Благодарствую! Душевно читали… Мне помнится, я тоже очень волновался. “Великое Интегрирование”… “Люди бессмертны”… И верилось, и не верилось. Вот бы мне хотя бы один диск из этой моей млонзограммы…- Профессор словно прочитал мои мысли.
– Я вас жду через неделю. Будут готовы для вас копии всех дисков. До свидания.
Весь день Маринка ходила под впечатлением расскааа Михаила: а ну как и правда? А ну как не выдумал?!
“Я выживу, выживу…” - звенели в
“Я выживу, выживу в желуде, в зреющем колосе!”
8. Буря
Прошло два дня.
Пока они были впереди, только приближались, - где-то там еще, завтра-послезавтра, - то казалось, будут они такими долгими, такими нескончаемо-прекрасными: все успеет - и наговорится, и насмеется, надышится на всю жизнь. Два дня двумя годами казались…
Так все и звенело в ней тогда, так и пело - простенький солнечный напев: И се-год-ня мы вдвоем!
И се-год-ня мы вдвоем!
Как-то само собой сложилось. Что ни делает, куда ни пойдет, а в ней так и звенит, так и звенит: Еще завтра мы вдвоем!
Еще завтра мы вдвоем!
Сегодня, завтра… Сегодня, завтра… Про послезавтра - ни слова! Таким неимоверным казалось это послезавтра, таким далеким… А оно - вот уже! Уже и надвигается…
Прошло два дня. Настал третий.
С утра пасмурно. На старые сугробы, на трухлявый, источенный струйками лед тихо падали крупные хлопья густого снега. После обеда прояснилось, поднялся ветер. И опять зашумело, загудело в соснах, засвистело за хатой в дубняке.
Маринке и хотелось побыть с Михайликом, и тяжко: взглянет на паренька, а услужливая мысль подсказывает, подсчитывает, сколько еще часов - часов, а не дней!
– остается до разлуки. И так горько, так гнетет этот подсчет - еще одиннадцать, еще десять, девять, восемь… Восемь - и ты одна! Не вытерпела, оделась:
– Я сейчас. Хворосту наберу.
Вышла, захлебнулась сырым ветром - и вновь мысли: скоро, скоро вечер… Говорил, что уйдет ночью, после двенадцати…
Нет, и во дворе нет спасения от мыслей.
А ветер теплый, совсем не мартовский. Землей пахнет и даже вроде первыми листочками. И откуда только эти запахи, когда вон еще снегу сколько…
Постояла, послушала - лютует весенняя буря. А там, за лесом, грохочут, приближаются стальные громы.
Вернупась в хату.
Михайло чистил пистолет. Рядом на столе лежал диск.
– Что это?
– спросила Маринка, указывая на диск.
– Не это ли твоя млонзограмма?
–Нет, вздохнул Михайло.
– Это… На дороге нашел. Нет у меня млонзограммы. Не смог я тогда ее взять…
– А почему не смог?
– Так получилось. Профессор-то велел прийти через неделю. С утра я был в клубе, там меня и застала война. Наш город бомбили в тот же день в одиннадцать. Особенно старались попасть в железнодорожный мост - это как раз возле нас. Сразу после отбоя я, понятное дело, побежал домой. Наш домик, повалило взрывом, а там, где стоял особняк профессора Подопригоры, дымилась большущая воронка…
– Ну и выдумщик… - грустно улыбнулась Марина.
– Нет твоего Подопригоры. И вообще нет никакого бессмертия… Все это ты просто выдумал.
– Нет,
говоришь?– Михаил старательно протер пистолет белой тряпочкой. Взвешивая на ладони, задумчиво рассматривал своего стального, вороненого побратима.
– Бессмертие, Хмариночка, как и смерть, в наших руках.л Спрятал пистолет, диск. Долго и молча занавешивал окна, зажигал каганец. И уже при его неуверенном, колеблющемся свете подсел к Маринке, положил руку на плечо: - Запомни: для таких, как мы, смерти нет. Мы - Гомо диспергенс! Мы больше отдаем, чем забираем…
– Милый!
– Маринка прижалась, уткнулась лицом в грудь Михаилу. Притихла, только плечи вздрагивают…
И снова тихо в хате. Тихо и тоскливо. А разве не так же было и тогда, в ту недавнюю и одновременно такую далекую, разбушевавшуюся вьюжную ночь? Нет, не так, Одна-одинешенька была Маринка, а теперь с нею - у нее - Михайло. Пока с нею… И наши наступают - вон как грохочет!
Все ближе и ближе. И не вьюга:- теплая, мартовская буря за окнами.
И все-таки в комнате тяжкая тишина..
Почему?
Сегодня ночью прощание.
– Послушай, Хмариночка, - заговорил наконец Михайло.
– Будет тебе хмуриться. Хочешь, я тебе что-то интересное расскажу?
– Что ты там еще можешь рассказать… Ничего больше не придумаешь. Все уже рассказал…
– А вот и не все. Далеко не все… И не выдумываю я, правду говорю… Садись-ка лучше да слушай.
–Слушаю, милый, слушаю… Ну, рассказывай…
Третий рассказ Михаила
В самом начале ноября послал меня командир в областной центр. Задание было не из легких. Больше месяца пришлось жить в городе, всякое случалось, но, что бы там ни было, приказ выполнил и, как видишь, живой.
В лес вернулся аж в декабре. Доложил все командиру, отоспался. Утром вышел из землянки - солнышко светит, в морозной дымке мельчайшие искорки снежные вьются. Сухой снежок так приятно шуршит под ногами в старой листве… Иду, а сам вроде заново со всем знакомлюсь. Столько изменений за месяц произошло, столько новых людей. Но странно - кого ни встречу, все какие-то мрачные, молчаливые. В чем дело?…
Вижу - под старым дубом строят землянку. Трое долбят ломами промерзшую глину,- пятеро тешут бревна.
И из этих восьми двое новенькие: румянощекий чернявый усач (я его сразу же мысленно окрестил Черноусом) и худющий, с болезненным цветом лица паренек в геленой немецкой шинели, обоих вижу впервые. Подошел, поздоровался со всеми, достал кисет.
– Перекур!
– крикнул Черноус.
Сели ребята, задымили самокрутками. И такой пошел у них разговор - противно слушать. Дела - хуже некуда: провал за провалом. Черноус уверяет: в отряде завелся провокатор, нужна поголовная проверка.
– Эх, поручили бы мне… - Усач даже зубами заскрежетал.
– Я эту мразь быстро вывел бы на чистую воду!
– Никак ты его не выведешь, - тихо возразил юноша в зеленой шинели, - не выявишь ты его…
– Отчего ж это не выявлю?… Что-то ты мне не нравишься…
Юноша на это только рукой махнул, болтай, мол, что хочешь… Встал и хотел уйти, но Черноус бросился наперерез: - Ку-уда-а? Тебе что, крыть нечем? Э-э… Ты мне уже совсем не нравишься… Чего голову опустил? Чего глаза прячешь?!