"Фантастика 2-23-120". Компиляцмя. Книги 1-20
Шрифт:
– Хо! – воскликнул Годунов, сгребая со стульев и швыряя в мусоропровод пластиковые тарелки. – Не угадал. Из Новой Москвы никого не высылают. Как ты вышлешь человека, если в него деньги вложены? Его растили, его учили. На него рассчитывали. Его защищали от морозов. Ему сделали дороги, чтоб он по ним ездил. Наконец, в него имплантировали информацию, а информация – это, друг мой, самое дорогое. Купол над твоей головой стоит триллион юаней, но даже он – чепуха по сравнению с суммой информации, вложенной в голову каждого местного жителя. И что теперь – взять такого парня и просто отправить на все четыре стороны? Ты, Денис, плохо думаешь о властях Пип-Сити. Тут все продумано. Тут все очень строго. Тут, если ты провинился,
– На русском.
– И говоришь тоже на русском?
– Конечно.
Старый дядя Гарри развел руками:
– Тогда плати. Государству. За сбережение языка. За Тредиаковского, за Державина и Пушкина Александра Сергеевича. Они этот язык создали, а ты на халяву пользуешься. Или живи как все, по закону, и пользуйся продуктом Александра Сергеевича бесплатно – или, если не уважаешь законы, верни деньгами. Кутузов победил Наполеона – верни должок. Рокоссовский взял Берлин – ты торчишь денег стране, родившей Рокоссовского. Гагарин в космос полетел – вся страна радовалась. Что это значит?
Денис пожал плечами.
– Это значит, – строго сказал Годунов, – что на радостях твой прапрадедушка заделал твоей прапрабабушке ребеночка! А потом, через три поколения, и ты появился на свет. Плати за Гагарина! И за Королева, который его ракету построил! Хочешь уйти из города – верни должок и отваливай ко всем чертям.
– Круто придумано, – искренне сказал Денис.
– А ты думал? Преступнику Суховлагину предъявят счет на несколько миллионов червонцев – пусть башляет. Отберут имущество, оставят пару штанов и рукавички рабочие, переселят с респектабельной улицы Трахтенберга куда-нибудь на окраину, под стенку. Потом имплантируют стыд, сожаление и муки совести. Большую дозу. Мужик будет месяц плакать и рвать на себе волосы, а потом – в ассенизаторы, пожизненно. Не отдаст – дети отдадут, внуки. Насчитают штрафные санкции, сделают поправку на инфляцию, и вперед… Весь род Суховлагиных будет ассенизировать, до пятого колена, и проклинать своего предка… Это Новая Москва, пацанчик. Самый серьезный город на всем белом свете.
– И что он сделал, этот Суховлагин?
Годунов осмотрелся. Кухня все еще не походила на место, где готовят пищу, но уже не походила на нечто среднее между читальным залом и свинарником.
– Продавал секретную информацию. Расписание регламентных работ сервера Министерства внутренних дел.
– А что такое…
– Это тебе знать не надо, сынок. Тебе надо знать, что слово «регламент» является в Новой Москве ругательным, ты его не употребляй, а если при тебе произнесут это слово – разворачивайся и молча уходи. Или можешь в лоб дать.
– Лучше в лоб, – ответил Денис. – Только… Мне не все понятно. Как можно имплантировать стыд и муки совести?
Годунов посмотрел внимательно, пожевал бледными губами.
– Сам поймешь, – сказал он. – Присаживайся. Чаю попьем. Правда, его еще найти надо…
– Насчет халтурки ясно, – произнес Денис, набравшись смелости. – А вообще, что пишете?
Годунов недоуменно пошевелил бровями:
– В смысле?
– Ну… – Денис изыскал дополнительную смелость, – настоящую новую книгу – пишете?
Старый дядя Гарри печально ухмыльнулся:
– Не задавай глупых вопросов. Откуда мне знать? Вчера не писал, сегодня тоже не буду, а завтра оно ударит в голову – и напишется. Или не напишется. Или напишется, но не то. Сначала придумать надо. Ну, то есть… Сначала надо решить, чем думать. Потом придумать. А уж потом – написать. А бывает – пишешь, не думая, потом перечитаешь, – Годунов сделал страшные глаза, – и говоришь: ничего себе! Такую мощную штуку захочешь – не придумаешь!
– Я не понял, – сказал Денис, – а что значит «решить, чем думать»?
Годунов улыбнулся.
– Это значит, – сказал он, – что ты, например, сейчас ничем
не думаешь. Если бы думал хотя бы головой, то обратил бы внимание, что минуту назад старый дядя Гарри посоветовал тебе не задавать глупых вопросов.Денис кивнул и поспешно изобразил уважительное послушание: вскочил с табурета, вытянул руки по швам и плотно сжал губы. Годунов помолчал, улыбнулся.
– Думать можно чем угодно. Обычно люди думают головой. Но лучше не думать головой – это тухлое дело. Головной мозг – дурацкий инструмент. Как гитара: у всех есть и все типа играть умеют. Бренчат кое-как на три аккорда и довольны… Понимаешь?
– С трудом.
– Ну, поймешь со временем. Лучше всего думать сердцем. Или спинным мозгом. Но это трудно. Я тебя научу. Молодежь вроде тебя часто думает… сам знаешь чем. Старики думают теми органами, которые у них болят. Очень многие думают желудком или, допустим, задницей. Военные люди, например, глазами думают. Посмотри на портрет любого генерала – там такие глаза, огнем горят… А самые крутые ребята думают любой частью тела. По желанию. Сидишь себе и думаешь мизинцем на левой ноге – очень удобно. И мизинцу польза, и голова отдыхает… Чего ты улыбаешься?
– Вы так со мной говорите, как будто мне пятнадцать лет.
– А сколько тебе?
– Двадцать.
– Хо! – улыбнулся Годунов. – Эх, пацанчик. Мне – семьдесят. Для меня что пятнадцать, что двадцать, что пятьдесят – никакой разницы. Я для тебя динозавр, а ты для меня – дите малое. Только не обижайся.
Денис улыбнулся на все свои солидные двадцать лет и ответил:
– Не волнуйтесь. Я не обидчивый.
– Это хорошо. Это ты в мать, наверное. А вот отец твой был обидчивый парень.
Денис вдруг с изумлением увидел, как высокий седовласый человек торопливо вытер большим пальцем глаза – сначала один, потом другой.
– Гарри, – сказал Денис, – а почему вы один?
Годунов замер с чашками в руках:
– В каком смысле? А, понял. Слушай, я всегда один. Если ты про женщин – у меня их было несколько. Хорошие женщины, но они… В общем, они как-то сами появляются, а потом исчезают, тоже… как-то сами… Одну я даже любил. Или двух. Не помню. Одну – точно любил. И сейчас, наверное, люблю. Давно, много лет. Но у нее своя жизнь. Муж, сыновья, хороший дом, хорошая работа. Зачем я ей? Я пьяница, у меня судимость. Вдобавок книжки сочиняю, а это еще хуже судимости. Со мной ей будет плохо.
– Моя мать говорит, что за любовь надо биться.
– Правильно говорит. Надо. Только за чью?
– За свою.
Годунов ссутулился и покачал головой:
– Нет, друг мой. Я не привык биться за свое. За чужое – могу, а за свое не умею. Я бы за твою любовь побился с удовольствием. До крови, до смерти. А за свою… Моя любовь всегда при мне, чего за нее биться?
– Но вы несчастны.
– А мне по хую, – печально ответил старик. – Я сегодня стою на вокзальной площади, курю себе, дебилы мимо проходят, рожи кривят – я несчастлив. Вдруг вижу в толпе сына своих друзей, парня хоть куда – и меня таким счастьем накрывает, что голова кружится. Зыбко все это, пацанчик… Я за счастьем не бегал. Я за своей звездой шагал. Так и прожил свои семь десятков. Две книги полезные написал и две вредные. Детей не родил, но это не важно. Зато мой лучший и единственный друг, Савелий Герц, родил сына, хорошего парня, красивого и умного… И теперь, если этому парню, младшему Герцу, надо, – он приходит ко мне. Я ему и отец, и дед, и брат. Советчик, подельник и собутыльник. А если сын моего друга не придет – пусть приходит любой другой. Каждый чей-то сын, правильно? Пусть приходит кто хочет. Я ведь, Денис, дверь в своем доме не закрываю. В настоящем доме у человека дверь всегда должна быть настежь. А если на ней замок – стало быть, человек не совсем человек и дом – не совсем дом… Давай, пацанчик, пей чай. А я буду водку пить.