Фантастика 2009: Выпуск 2. Змеи Хроноса

– Мы так хорошо говорили с вами вчера, – сказал я, с трудом поднимаясь на ноги. Меня качало. Лучше бы они тут меня избили, я бы сломался, я не могу, когда меня бьют. И с Аликом мы никогда не дрались. Это невозможно. Лучше бы они меня тут избили, и я бы сознался в чем угодно. Я бы все им подписал. Признание. Подробности. Только не смог бы показать, куда спрятал нож.

– Да, – рассеянно сказал Учитель, – вчера мы с вами хорошо разговаривали.

– Можно мне позвонить жене? Скажу, что...

– Нет.

Конечно. Ударить он меня не может, так хоть таким образом... Садист.

Дверь открылась, двое полицейских вошли в комнату, у одного в руках были наручники.

– Не надо, – сказал Учитель. – Под мою ответственность.

Спасибо и на том.

– Послушайте, Матвей, – сказал следователь, когда я был уже в дверях. Я обернулся: Учитель вышел из-за стола, он почему-то показался мне сейчас ниже ростом, будто я смотрел на него под странным ракурсом – не из этой реальности, а из другой. Может, так и было? Может, на той ветви Мультиверса, где я действительно ударил Алика ножом, другой следователь с такой же фамилией Учитель допрашивал меня о том, как это получилось: окровавленный нож в моей руке, а у Алика – ни единой царапины?

Чепуха.

– Послушайте, Матвей, – сказал Учитель, будто время вернулось вспять на несколько секунд, в течение которых я находился в другой реальности, на другой ветви, в другом себе, – мне бы хотелось, так, как вы и ваш друг, верить во все эти ветви, в Мультиверс, другие вселенные... Легче жить. Но я даже в Бога не верю. В нашего, еврейского. Где уж мне верить в иные миры...

Может, мне показалось, а может, на самом деле невидимая нить соединила меня с этим человеком. Может, мне показалось, а может, он на самом деле хотел, чтобы все было так, как я рассказал.

– Все было так, – кивнул я. – Скажите лучше, как мне теперь жить на свете?

Слова вырвались у меня непроизвольно. Я не хотел.

Учитель пожал плечами.

– Меня действительно будут судить?

– Не уверен, – откровенно сказал следователь.

– Жаль, – сказал я.

Пожалуй, сейчас мы действительно полностью понимали друг друга.

Аркадий Гердов Рутинное пришествие

Свалка у Николиной Горы

То ли из-за глобального потепления планеты, то ли из-за дурного циклона, ненароком прилетевшего из Сахарской пустыни и застрявшего в Москве, жара навалилась на столицу несусветная. Вокруг города под землей занялись торфяные поля, и горячее дымное марево струилось по земле, вызывая у людей чувство панической обреченности. Дышать было совершенно нечем.

Свалку, расположенную за кольцевой дорогой рядом с Николиной Горой, держала старуха Извергиль. Полвека назад очень дорогую обаятельную путану богатые клиенты нежно называли Любочкой, Любашей, Любовью свет-Васильевной. Старухой Извергиль, уже не так давно, ее прозвали аборигены свалки за крутой нрав и облик сказочной Бабы-яги.

Аборигенов, давно и постоянно кормившихся свалкой убогих людишек, было изрядно. И кроме них городской свалкой пробавлялся народ случайный, временный, попавший по каким-то причинам в скверные жизненные обстоятельства. При свалке всегда околачивались люди, волею судьбы выбитые из наезженной колеи.

Сухая, согбенная, со снежным пушком на голове старуха выстроила в своей вотчине строгую властную вертикаль и царила в ней непререкаемо. Малейший бунт подавлялся скоро и беспощадно. Аппарат подавления состоял из трех бугаев, готовых по приказу старухи искоренять крамолу в любом ее проявлении. Извергилью властную старуху называли только за глаза, а в глаза подданные боязливо величали ее королевой.

Спившийся литератор Леонид Самуилович Цимес, по прозвищу Софокл, обнаружил в свежих, недавно привезенных мусорных отвалах початую бутылку коньяка и, полагая, что никто его не видит, мгновенно опустошил ее. По понятиям свалки сокрытие находки от властвующей королевы было деянием запретным, и теперь литератора ждали суд и кара. Убогие качки повязали его и приволокли на судилище. Старуха, восседавшая по этому случаю в тронном обитом алым бархатом кресле, всмотрелась в пьяную слезящуюся рожицу Софокла и изрекла приговор:

– Умеренно без надрыва выпороть и на неделю лишить обеденной чарки.

Лишение чарки повергло литератора в уныние.

– Смилуйся, королева! – заскулил он. – И коньяк был дрянной, да и было там его на донышке.

– Не ври, еврей, – возразила подсудимому бывшая актриса столичного детского театра Элеонора Бушприт по прозвищу Мадонна. – Не ври королеве. Импортный был коньяк. Вот бутылочка-то, – она продемонстрировала улику собранию, – полная почти была. Видела, как ты ее высасывал с жадностью.

– Ах ты, кряква раскормленная! – взъярился литератор, переходя от защиты в наступление. – Нет, вы посмотрите на нее! – обратился он к собравшимся на судилище аборигенам свалки. – Видела она. Разве возможно по виду распознать букет и аромат благородного напитка? Говорю же, дрянь была! Его потому и выбросили, что гадость. И то, что бутылка французская, ровно ничего не означает. Нынче жулье черт-те что разливает в фирменные бутылки.

Мадонна встала, сверкнула глазом и пошла свекольными пятнами.

– Зачем же пил взахлеб тайно от общества, если гадость?

– Лечился. Через силу принимал, как лекарство. Грипп у меня какой уж день. Одышку и температуру ощущаю, поэтому никак нельзя мне без чарки, королева. Без дезинфекции вирус в организме верх возьмет, и стану я очагом эпидемии среди вас.

– Вот ведь хмырь! – Мадонна звонко шлепнула себя ладонями по бедрам. – Как вывернул, хитрый еврей! Это что же? Нам теперь в целях защиты от гриппа нужно его регулярно водкой потчевать? – Она осмотрела сидящих кто на чем аборигенов. – Предлагаю изгнать его из общества.

Среди аборигенов начался тихий невнятный ропот.

– Цыц, Мадонна! – Старуха воздела крючковатую длань. – Нарушаешь субординацию. Изгнать старожила из общества могу только я в наказание за серьезный проступок. Бутылка хотя бы и фирменного коньяка – пустяк. Ты дважды упомянула, что он еврей. Не любишь евреев?

Бывшая актриса села на ящик из-под консервов и вздернула подбородок.

– Не люблю, королева.

– По какой же причине, если не секрет? Поделись.

Актриса вспомнила гнусный газетный пасквиль, сочиненный театральным критиком Лившицем, воздела руки к белесому от зноя небу и заявила: