"Фантастика 2024-148". Компиляция. Книги 1-16
Шрифт:
Теперь её не били. Мария понимала, что рано или поздно она сломается. Им нужен Кольцов. Но как сделать так, чтобы ей поверили? Она понимала, что может спасти его только подсунув дезинформацию. Но чтобы ей поверили, она должна держаться, долго держаться, так, чтобы было видно, что она сломалась под пытками. Так и произошло, когда ей стали загонять иголки под ногти. Её дважды отливали водой, не давая потерять сознание. И только после того, как Михель стал выдергивать ей ногти, на четвертом она выдохнула…
— Я скажу… Дайте воды…
Ей дали напиться.
— Его звали Миклош, он венгр, Миклош Надь. Сотрудник Коминтерна. Я сразу поняла, что он не немец.
— Почему?
— Он говорил по-немецки очень хорошо, но с небольшим акцентом, почти неуловимым.
— Так он венгр?
— Скорее всего, венгерский еврей.
— Понятно, в этом ты убедилась. — толстый слащаво улыбнулся.
— И еще, мне показалось, что он из агентов Ронге. — не замечая
— Почему? — сразу же подобрался толстяк.
— мне показалось, что они знакомы… и Ронге как-то подозрительно быстро согласился нам помочь. У меня сложилось впечатление, что Миклош много знал о деле полковника Редля. А это не так просто.
— Вот как, вот как…
Она так и не узнала, смогла ли спасти Михаила или нет. Рано утром ее после многочасового изнасилования и пыток вывезли в лес, где уже была готова могила. Опустили туда живой, закапывали быстро, под скабрезные шутки и обсуждение женских прелестей. Наверное, попытаться спасти Михаила Кольцова было каким-то роком в её судьбе [74] .
74
В РИ Мария Остен узнав об аресте Кольцова приедет в СССР и даже примет советское гражданство, будет ходить по инстанциями пытаясь доказать его невиновность. Её тоже арестуют. Расстреляют 16 сентября 1942 года.
Глава семнадцатая. В поисках Марии-2
Берлин
4–5 июля 1933 года
В начале июля я оказался в Берлине. В каждом городе есть своя красота. Этот, довоенный Берлин имел свою прелесть. Нет, он не был ярким, как Париж, шумным, как Милан, пафосно торжественным как Венеция. Он был весьма своеобразным центром силы. Чувствовалось, что эта европейская столица закладывалась как столица империи, но не было в ней и той имперской тяжеловесности, которой поражала Вена, скажем так, Берлин не успел приобрести черты монументального имперского центра — и в этом состояла его особенная прелесть. Сочетание патриархальности, регионального центра с намеками на имперское величие, я бы выразил это такими словами. Начало тридцатых было временем расцвета театрального искусства, а столица Германии еще и считалась центром европейского театра, достаточно сказать, что в нём сейчас работал Бертольд Брехт, медленно и упорно идущий к своей славе великого драматурга. Впрочем, «Трёхгрошовую оперу» Энгель уже поставил, и Брехт получил славу и скандальную известность не только как автор текстов песен для кабаре, но и как человек с ярко выраженными левыми взглядами. Коммунистом он так и не стал, точнее, в компартию Германии не вступил, но его взгляды оказались весьма близки к коммунистам весьма крайнего толка.
(Здание имперского собрания в начале двадцатого века, нет этого уродливого стеклянного купола)
Мы договорились встретиться с ним в полдень у парка Тиргартен, откуда открывался роскошный вид на Рейхстаг (здание имперского собрания). Я пришел немного раньше и теперь рассматривал этот угрюмый массивный конструкт, плод воображения сумрачного тевтонского гения. Перед зданием раскинулся аккуратный сквер с фонтаном, около которого прохаживались местные обыватели, в основном представленными семейными парами. Я уставился на массивный купол Рейхстага и прикидывал, куда же тут воткнули Знамя Победы Берест, Егоров и Кантария. Нет, я в курсе, что это было четвертое по счету знамя, которое установили на этот купол, но именно его, Штурмовой флаг 150-й ордена Кутузова II степени Идрицкой стрелковой дивизии принято считать символом Нашей Победы. Мне даже показалось, что я увидел эти фигурки, такие маленькие, как на тех снимках военкоров, несущих этот флаг. Обычные русские супергерои. Да, да, вы скажите, что супергерои — это проявление их, западной псевдокультуры комиксов в которых обсуждают, какими суперспособностями человек-паук отличается от чудо-бабы. Типа герои Вселенной Марвелл № 11, или № 13, или какого-то еще номера, да кто их там разберет. У нашего народа были свои супергерои — Матросов и Космодемьянская, Гагарин и Ковпак, и у наших супергероев была одна общая черта — они были готовы отдать собственные жизни за други своя. Как уничтожить нацию? Дайте им в качестве супергероев Власова и Мазепу, Краснова и Бандеру, Шкуро и Шухевича, вот и получится нравственная деградация, распад. Ладно, даже сейчас в этом спокойном предвоенном Берлине эти мысли рвут мне душу. Вот, сейчас у Кольцова волосы стали дыбом, никак он не может понять, как такая мразь как
Шкуро мог стать национальным героем. А для кого-то получилось… Как говориться: скажи мне, кто твой супергерой и я скажу, что ты за народ…От этих размышлений меня отвлёк Брехт — нескладный, в мешковатой одежде, чудовищно нелепых очках он, тем не менее, был полон энтузиазма и сразу потащил меня куда-то в сторону от площади республики, но куда? Шли мы недолго, Бертольд размахивал руками и говорил, что познакомит меня с замечательными людьми. Просто поразительно, как в нём после всех его мытарств оставалась такая вера в людей и почти что детская наивность. Впрочем, это я — циник с дистанцией в почти сто лет. А люди этого времени еще не были окончательно испорчены самой страшной войной в мире. А вот и первый человек, с которым меня попытался свести Брехт, и искренне, по-детски расстроился, узнав, что я уже знаком, с композитором-коммунистом Хансом Эйслером.
Впрочем, он был так непосредственно полон энтузиазма, что с Эрнстом Бушем мне пришлось знакомиться по второму разу. Однако, Эрнст, которого Брехт тоже намеревался «познакомить с замечательным типом из Москвы», быстро включился в игру, и мы сделали вид, что встретились тут исключительно благодаря старине Берти. Эрнст был уже знаменитым актером и певцом, он исполнял песни на стихи Брехта, которые стали весьма популярны. И еще — он настоящий коммунист, человек с твердыми антинацистскими убеждениями, то есть тот, кто был нам нужен.
О чём говорят трое мужчин, когда встречаются в Берлине и заваливают в одно из таких небольших уютных кафешек, с неповторимой аурой почти домашнего уюта? О бабах? Три раза ха! Мы же обменялись мнениями об искусстве, о новой пьесе Брехта, о старине Энгеле, театральном режиссере, сумевшем раскрыть потенциал пьес Брехта, к нашему сожалению, Эрих на встречу не пришёл, приболел. А потом перешли на политику: в частности, на угрозу нацизма, которая немного отступила после победы левых на выборах в Рейхстаг, но осталась более чем реальной. Договорились и о создании антифашистского комитета деятелей науки и искусств. Объединение левых сил давало им надежду на то, что нацизм не пройдёт. А когда мы уже выходили, расставаясь, я на минуту задержал Эйслера и с ним завёл разговор о бабах. Точнее, об одной женщине. Я попросил его узнать, или Мария Остен сейчас в Берлине. И передать ей весточку от меня. Ханц был близок к руководству компартии и вхож к местным коминтерновцам, поэтому мог что-то выяснить. Но тот мне сразу сказал, что Марию давно уже направили в Париж, но все же можно попытаться что-то узнать. На следующее утро он перезвонил мне в гостиницу. Оказалось, что Мария должна вскоре вернуться в Берлин. И это обрадовало даже не столько меня, сколько Кольцова, который всё реже проявляется в моем подсознании, казалось, он растворяется во мне, и только при имени Марии Остен начинает царапаться, дабы я помнил, кто и кого любит в этой жизни.
Мюнхен
6–7 июля 1933 года
Времени у меня было не очень много, поэтому я сел в поезд и умчался на Запад. Когда я приехал в Мюнхен, то сразу понял, что всё у меня пошло не по плану. Нет, с Генрихом я встретился. И с Томасом тоже — с обоими Маннами. Они оба были заняты переездом. В Мюнхене для них становилось некомфортно. Генрих жил в Берлине, где был избран председателем Прусской академии искусств, к тому же он был еще пять лет до этого он стал ее академиком отделения литературы. А вот Томас и их младший брат Виктор проживали в Мюнхене, долгое время. Когда умер их отец, были проданы его активы в Любеке, и семья жила на проценты от полученных денег. Так что Манны не слишком-то и жировали. Все братья ненавидели нацизм и оба писателя — Генрих и Томас делали заявления о необходимости борьбы с Гитлером и его партией. А в Мюнхене и Баварии национал-социалисты становились всё сильнее.
— Насколько я знаю психологию, камрад Михаил, в тяжелой жизненной ситуации у человека проявляются определенные поведенческие реакции: страх, бегство, агрессия, депрессия, солидарное сопротивление, так вот, у еврейского народа преобладает бегство. Когда мы чувствуем, что сгущаются тучи, то берем ноги в руки и начинаем очередной исход. Поэтому мы предпочитаем не смешивать свою кровь с аборигенным населением, чтобы не было сложно рубить корни во время вынужденного бегства. Мы можем вернуться, но останемся чужими на любой земле.
— Томас, всё-таки, что ты сейчас чувствуешь?
— Знаешь, умный еврей уедет до того, как начнутся еврейские погромы. А я чувствую, что они начнутся!
— Но как ты это чувствуешь? Ведь пока что в законах Германии никакой дискриминации евреев нет?
Мы разговариваем за столиком в мюнхенском кафе, а мимо нас промаршировала небольшая колонна в коричневых рубашках.
— Ну вот они — пока что тут полиция на каждом углу –нас не трогают. Но если бы тут полиции не было, думаю, нам пришлось бы спасаться бегством. Понимаешь, от нападений на евреев-одиночек до полноценного погрома всего один шаг. Маленький шаг!