"Фантастика 2024-45". Компиляция. Книги 1-19
Шрифт:
Бог, бывший весной, рождающейся и умирающей. Бог, бывший Солнцем, ибо оно также рождается утром и умирает вечером.
Безумец Ярило.
Прошло время Дажьбога. Прошел только час битвы, хотя для сражавшихся казалось, что минул день.
И впереди – травка. Зеленая. Дар Святой Недели. Лоб расшибу в благодарственной молитве, если, конечно, получится выжить. Потешно будет, поди… Буй-Тур Всеволод с разбитым в храме лбом.
Знаем мы эту травку. Зелень – она ведь от воды. А вода в степи после Пасхи только в глубоких реках, которых тут нет, да в болотах, куда нас и отжимают.
Сабелькой, дорогой,
Хрустнули кости. Что ж, на такой наконечник не то что человека, медведя поднять можно.
На наконечник-то можно, а древко вот не выдержало. Или не кости трещали, а дерево? Думать некогда, падай, неверное копье, вместе со своим новым хозяином, так доверчиво открывшим тебе грудь, а мне пора булавой поработать, а то что-то душно становится от обилия немытых тел в округе.
Правду ли говорят в Степи, что от воды все болезни?
Врут, наверно.
Куда?! Надо же, шлемом забодать булаву попытался. И что? Шлем – он деревянный, кожей обшитый. Булава же – железная. Все просто. Шлем, понятно, на куски, голова под ним – тоже, а мне теперь еще одну свечку в храме ставить – душегубство, скажут, сотворил.
Куда?!
Ремень оборвался. Ох, вернусь, устрою своим оружейникам… Хотя забавно, как булава улетела точнехонько в центр этой своры. Знатно заорал кто-то…
Дело, кажется, становится серьезным. Мой меч, посвистывая в воздухе, с этим согласен. К болоту все отжимают и отжимают. А кмети у меня в поле сражаться привыкли, но не в грязи.
Что делать? Делать что?..
Вот что… Холмик там. Хороший такой холмик, как грудь нетронутая девичья, да простит меня жена, прекрасная Глебовна. Сейчас мы ее и тронем…
Вот это сказал, сейчас только подумал, как двусмысленно звучит. Извините, не до изысков сейчас, двоих осадить нужно. Тише, дружочки, к князю без доклада нельзя… Невежливо. Ага, один застеснялся, упал под копыта коня, прощения, видно, просить собрался. В другой раз, уж извини! Второй-то старается, словно вся его жизнь зависит от этой встречи… И, знаете ли, так и вышло. Я его мечом по шлему, а тот с головой вместе – и пополам. Двуличный, знаете ли, собеседник попался.
Похлопывает сзади по ветру хоругвь моя с пардусом. Не оборачиваясь, кричу:
– К холму отходим! Правее держи!
Кмети мои сведомые, золотые мои! Все понимают, как псы натасканные, ничего дважды повторять не надо. Завыли волками, аж у самих лошади с перепугу на задние ноги просели, и на друзей наших, половцев диких, стеной пошли, как сечи и не было. Только и слышно лязг и глухие удары. Лязг – это кметь сабелькой своей по кольчужке вражеской провел, и удар – это хозяин кольчужки наземь отдохнуть прилег. Поспать, быть может. Вечным сном.
Куда?! Мой меч – твоя голова с плеч! И твоя, глупец! И твоя!
– Наша берет, вои!
Уже не воем волчьим, ревом медвежьим отвечают кмети.
Хороший холмик. И подвернулся, главное, вовремя. С него и стрелять удобней, не любит стрела в гору лететь, и рубиться сподручней. У клинка удар сверху вниз тяжелей идет. Не поверил – зря, дружочек, поэтому-то я на коне, а ты под ним…
Хороший холмик.
Оглядеться, опять-таки, можно. Кто, где…
Так… Брат, умница, за славой не гонится, камнем стоит на одном месте. Правильно
делает. Чтобы Гзак напал на нас с такой безоглядностью, тут нечисто что-то. Точно что-то не так.– Стрелами отгоняйте, не подпускайте ближе! Пускай кони отдохнут. Сеча еще не закончена, не переживайте. Саблями помахать время будет!
Гзак был и остается трусом. Здесь же не только с русскими князьями выяснять отношения придется, если что. Русь – она отсюда далеко. Кончак же – близко. А он всю степь распашет, если с дочери любимой хоть волосок упадет, и разыщет виновного. Пойти против великого хана – не безумен же Гзак, в конце концов?
– Влет бейте, молодцы, как тетеревов – влет! Так вот, хорошо!
А вот черниговским ковуям не мешало бы коней подразмять. Застоялись. Ольстин раньше не был настолько тяжел на подъем… Возраст, возможно.
Безумцу и на небе не место. Подобно Фаэтону эллинскому, Ярило не смог удержать солнечное пламя и рухнул вниз, оземь, распадаясь на хлопья серого пепла. Но не умер, поскольку и не жил.
Солнечный же диск катился себе дальше, такой же яркий, но светился он теперь не добрым желтым или безумным красным. Яркий черный свет лился сверху, свет Хорса, еще одной солнечной ипостаси.
Солнце живет.
Солнце живет и умирает.
Солнце мертво.
Закончился еще один солнечный час, второй час битвы. Там же, на поле сечи, казалось всем, что минула пара дней. Один только человек ведал истину. Он должен был. Он же ведун. Хранильник.
Миронег.
Черниговские ковуи оказались совсем не такими умелыми воинами, как считалось. Я видел их раньше и могу только удивляться, что произошло. Как подменили. Или сглазили, хотя кому, как не мне, знать, что это просто глупость. Зрение можно усилить либо ослабить, можно разглядеть, если уж так необходимо, что-либо через стену, можно видеть, что произошло за много переходов отсюда, но не сглазить. Я не всеведущ, как и любой из людей, но обереги – моя стихия, а от сглаза ничего не придумано. Деревенские колдуны, конечно, предложат за умеренную мзду что угодно, от порошка до талисмана, но отличить торгаша от хранильника, мне кажется, человеку умному не так сложно.
Боярин Ольстин Олексич протоптался на месте, упустив единственный миг, когда удар его ковуев мог сбить отребье Гзака и дать нам убедительную победу. Я не воин, и не мне судить, когда был этот миг, но он был и остался в прошлом, и теперь можно только сожалеть об этом.
Промедление Ольстина дорогого стоило. Сами ковуи вместе с остатками рыльской дружины отступили к небольшой березовой роще, предохранявшей, хотя и относительно, от непрерывного дождя из стрел, пролитого на нас дикими половцами. Но дружина Игоря Святославича и обоз невесты его сына оказались под прямым ударом, и князю северскому пришлось вступить в бой.
Печально, как много работы ждет меня после сечи. Печально не то, что придется потрудиться, перевязывая раны и вправляя кости, здесь иное. Обмывать мертвых, готовя их к погребению, несравненно легче физически, чем лечить живых; но кто измерит нравственные муки?
Каждый раз после сражения мне кажется, что смерть переползает с тел погибших на мои руки. Это ощущение настолько сильно, что обычно, перевязав раненых, я на какое-то время отказываюсь от лечения больных. Пока с ладоней и, главное, с души не смоется это нехорошее чувство близости к смерти.