"Фантастика 2024-67". Компиляция. Книги 1-22
Шрифт:
Он просыпается резко, как раз в тот момент, когда из деревни выходят люди. И память опять ускользает, оставив чувство легкого сожаления. Может, потом, в другой раз, и получится увидеть больше или хотя бы что-то конкретное.
Правда, Миха не уверен, надо ли оно. То, что было, не вернется. А сожалеть?
Он подобрался.
Такхвар шел первым. И судя по тому, что лохмотья его сменились простым, но все-таки целым, платьем, визит можно было считать удавшимся.
Вот только для всех ли?
Миха пристально вглядывался в людей.
Вот крепкий кряжистый старик
Много это?
Мало?
Собак нет. Хороший признак или спугнуть опасаются?
Такхвар не выглядит пленником, скорее уж он расправил плечи и держится весьма по-хозяйски. И что это значит? Ничего. Он умен, но и умного можно обмануть.
Или не обмануть.
Клятва? А сколько ей веры? Да и любую при должном умении обмануть можно. Люди подходили ближе и надо было что-то решать.
Что?
— Сиди, — рявкнул Миха и руку на плечо положил, а то ведь станется с барона навстречу рвануть, позабывши про всякое недоверие. Близость воды и нормальной еды она такая, напрочь благоразумие отключает. Даже когда оно изначально имеется.
— Господин барон, — Такхвар остановился в десятке шагов от опушки и поднял руки. — Выходите. Здесь безопасно. Клянусь в том силой и жизнью.
— Правда, — отозвался откуда-то сверху Ица. — Клятва.
И Миха что-то этакое шкурой ощутил. Мир в очередной раз напомнил, что тут словами бросаться не след. Но сомнения остались.
— Господин Дикарь, — Такхвар не сделал и шагу, и когда один из парней, за ним стоявших, что-то сказал тихо, лишь покачал головой. — Поверьте, вас встретят достойно. Воду греют. Печи разжигают. Женщины пекут лепешки и не только их.
Рот наполнился слюной.
Лепешки.
Хлеб.
Да Миха вечность хлеба не ел! Вспомнилась вдруг черная горбушка, с ноздреватой сладковатой мякотью. Крупная соль. Кефирчик. В животе протяжно заурчало. Живот мог, конечно, и гадюк потерпеть. Но от хлеба точно не отказался бы.
— Клянусь, что не злоумышляю против моего господина, — громко произнес старик и поклонился. А следом и остальные.
И вновь повеяло, словно холодком по хребту.
— Идем, — решился Миха. — Держись рядом. И много не пей.
— Чего?
— Того, что не вода, — Миха поднял барона за шкирку и слегка отряхнул, заметивши походя, что величия мальцу явно не достает. Да и рожа с одной стороны опухла.
Аллергия на крапиву?
Ица сам скатился с дерева и привычно пристроился за Михой.
И правильно. Если все-таки засада, то уходить придется быстро. Миха вздохнул и решился.
— Рожу сделай баронскую, — велел он Джеру, подтолкнув того в спину.
— Это как?
— Как-нибудь. Мне откудова знать-то? Это ты у нас барон. Грудь вперед. И понаглее, понаглее…
— Наглость свойственна дикарям, — не упустил случая Джер и, оступившись, едва не нырнул в очередные кусты. Миха удержал.
— Рожу… побаронистей.
В общем, получилось у него или нет, сказать сложно, но староста при виде Джера склонился еще ниже, а вот сыновьям его почтительности
явно недоставало. Во всяком случае во взглядах, которыми они обменялись, Миха увидел лишь недоумение.И раздражение.
Мол, вот этот оборванец — и есть барон?
— Приветствую господина барона в его владениях, — продолжил староста, разгибаясь, но как-то не до конца, что ли. — И готов принести клятву также, как клялся вашему отцу.
Клятва — это хорошо.
И принесли её вот прямо на опушке. Оно, может, торжественности недоставало, зато надежнее как-то. Спокойнее. Клялся сперва староста, причем не просто так, а кровью своей и семенем, сиречь за всех. Но потом и старший из сыновей, который тоже, надо полагать, в старосты метил, клятву повторил. И вновь показалось, будто каждое слово он из себя выдавливает.
А уж глядит и вовсе без верноподданического восторга.
Совсем без восторга.
И читается во взгляде этакое несогласие с жизненной такой несправедливостью, прямо-таки пролетарское возмущение: почему одним баронами быть, а другим спины перед этими самыми баронами, которых соплей перешибить недолго, гнуть.
— Рядом держись, — велел Миха мальчишке, прикидывая, что делать, если клятва окажется недостаточно крепкой.
Тот кивнул.
Ица и вовсе вцепился в грязный рукав.
В деревне пахло деревней. Сеном. Навозом. Скотиной. Теснились домишки, один другого меньше. Толкались кривыми заборами. Копошились в пыли дети, собаки и куры. Тянуло дымом и съестным. И запах хлеба, такой знакомый, кисловатый, почти примирил с неказистой действительностью.
Хата старосты отличалась от прочих немалыми размерами, высотой — соломенная крыша её возвышалась над прочими — и аккуратностью. Здесь даже почти и не пахло.
Скотиной.
А вот запах человеческого пота, застоялый, ядреный, шибал в нос. Миха даже почесал его, а барон и вовсе чихнул. Чем заслужил еще пару раздраженных взглядов.
— Жена моя, — представил староста женщину неопределенного возраста. — И дочки.
Невестки.
Внуки и внучки. Своячница, что сидела на лавке, приоткрывши рот то ли от восторга, то ли от удивления. В руке она сжимала тыквенные семечки, которые мелюзга, устровишаяся подле, ловко вытаскивала из руки.
Миха смотрел.
На женщин в одинаковых нарядах из жесткого серого сукна. На мужчин. Детей. На дом сам. На длинный стол, который стремительно заполнялся снедью. На лавки, что сдвигались к столу.
На высокое кресло, торжественно застланное медвежьей шкурой.
— Стар добыл, — похвастал староста. — Средненький мой. Справный. Крепкий. И стреляет метко. Думал, в дружину послать, а он жениться решил.
Миха не совсем улавливал связь, но кивнул. Мало ли, вдруг да в дружину только холостых и берут. Стар оскалился. Жена его, тень средь теней, которую и различить-то можно было лишь по цвету платка, держалась прочих женщин. И смотрела в пол.
Сели.
Барона во главе стола, на шкуру, отчего Стар отчетливо заскрипел зубами. Как бы драться не полез. Оно, конечно, Миха справится, но впечатление от встречи точно будет испорчено.