"Фантастика 2024-68". Компиляция. Книги 1-22

Я рассказал ей про Тиам, насколько его познал.

Про мёртвую пустыню и гигантские заброшенные постройки, про суровые немногословные племена и их загадочные ритуалы. Про Юдайна-Сити, его бурлящие кварталы и районы, их необычное обустройство и социальные лабиринты, многочисленные опасности и щедрые дары (первых оказалось значительно больше). Про бесконечно далёкие отсюда Ченчу-Гар и Аркидополис, о которых и сам знал едва ли больше названий.

Про Двоепервую Стаю и Когане-Но, про малопонятных служителей ещё более малопонятных культов и священных уличных коров. Про искусство и превосходную кухню, про потрясающие достижения инженеров и скоростные фаэтоны, про ракшак и тетронов.

Про моннго, тайчо, покорных чужой воле синтосексуалов-кукуга, Мицелиум и «карамель». Про разнокалиберные казоку, «Детей заполночи», «Бритых хвостов», «Трудноживущих», «Обет молчания», «Жёлтых котелков», «Уроборос-гуми» и других. Про Смиренных Прислужников и сословие заносчивых вистар. Про гаппи, системные консоли, юнму и глаберов.

Про ветростаты и переполненный натуральными отбросами Подпол Дна. Про Нискирича фер Скичиру (пока без деталей и случившегося родства), Сапфир, знакомую шпану, Заботливую Лоло и ей подобных, обманувшегося во мне Пять-Без-Трёх и кудесника жареной лапши Щупа.

Разумеется, также я поведал ей про прочих гнездовых чу-ха, их исконную породу, привычки, особенности и явные недостатки. Про классовую ненависть, рабство, злобу, жадность, неприкрытую похоть, жажду власти и жестокосердие гигантских прямоходящих крыс.

Я рассказывал максимально бесстрастно, не предполагая умышленно делить на чёрное и белое, плохое и хорошее. Но воспоминания моей собеседницы, видимо, ещё были свежи, пусть и затухающими отголосками, потому что время от времени на лице её мелькали недоумение и даже испуг.

С бездушностью сухой инструкции я раскрывал перед ней окружающую жизнь таковой, какой узнал её сам. Призна ю, мне было не с чем сравнивать. Девчонке, видимо, всё ещё было. Но комментарии она держала при себе…

Потому я всё говорил и говорил.

Про мелочность чу-ха, про их прижимистость, недоверчивость, главенство личных приоритетов над общественными и страсть к наживе. Про равнодушие к проблемам незнакомцев и наплевательство к смерти постороннего. Про неискоренимый страх за собственную шкуру и уязвимость одиночества, ярчайший эгоизм, но парадоксально-вездесущую клановость, про врождённую привычку ходить по чужим хвостам для достижения цели.

Слушательница внимательно впитывала жёсткие — при этом работающие двойственно, избирательно и хаотично, — правила поведения в чуждом ей обществе. Было видно, с каким трудом она пытается сопоставить строгость законов гнезда и бестолковость их применения; как окончательно грустнеет на рассказе о богатейшей культуре чу-ха, которой гордились все от мала до велика, но следовали считанные единицы.

Я вспоминал ещё и ещё, тут же выплёскивая сбивчивыми словами и всё менее заботясь, какой эффект этот поток может оказать на едва пробудившуюся девушку без личной памяти…

К концу первой кружки чинги: про уважаемую обществом многочисленность потомства, про уникально-противоречивое кизо-даридрата и фанатичное подчинение смирпам. Затем про азартные игры и доступность энергии; про острую нехватку пространства и тотальную перенаселённость на фоне избытка ресурсов и взрывного роста технологий.

К середине второй кружки: про невидимую, но отнюдь не иллюзорную цензуру; про слепое поклонение лидерам — богачам и наделённым силой, — и про обжигающую, доводящую до взрывов ненависть к ним же.

Про криминальные сообщества, вступление в любое уважаемое из которых равнялось выигрышу в лотерею; в котором никто не мог тронуть тебя даже коготком, а ты мог укусить любого, кроме членов другой равновеликой казоку; где значение имели лишь члены клана, и никто более — ни тетроны, ни даже смирпы… если, конечно, ты не забывал отстёгивать правителям гнезда особый налог.

Но было бы крупной ошибкой напичкать девчонку лишь угрозами и потенциальными опасностями, не вспомнив о чём-то светлом. Поэтому я постарался (не без усилий) и рассказал про музыку, от которой сходили с ума миллионы хвостатых поклонников; про великолепные и завораживающие картины, тончайшие скульптуры и удивительную архитектуру; про чудовищные в своей многочисленности (и не менее чудовищно согласованные до последнего жеста) выступления стайного цирка из Дома Слаженного Единения…

Чувствуя себя так, будто плеснул ложку ароматного масла в огромный чан кипящей грязи, я замолчал и ещё долго вспоминал что-то воодушевляющее. Что-то, способное не напугать чужака, но создать щемящее предвкушение от выхода вовне.

Не сумел…

Тогда, в третий раз сварив чинги, я вынужденно переключился на себя.

На своё скромное место в этом недружелюбном мире. С того тусклого момента, когда впервые ощутил себя в таком же прозрачном костюме, а слова, понятия и термины утекали через воспалённо-сонное сознание, превращавшееся в предательское решето.

Едва ли не впервые за семь лет я проговорил все отличия Ланса Скичиры от его новой «родни». Взвесил их уникальные (в отличие от моих) способности хорошо видеть в темноте и различать сотни оттенков запаха, особенности цветовосприятия, неумение долго сохранять неподвижность, врождённо-дерьмовые задатки к меткой стрельбе и просто потрясающие — к шулерству.

Минуты монолога превращались в часы, и шумная ночь Юдайна-Сити с гулом проносилась за окнами норы, даже не подозревая, сколь необычной является…

В процессе моя слушательница почти всё время молчала. Время от времени, конечно, уточняла или переспрашивала, но за четыре-пять часов едва ли произнесла больше двух десятков слов.

Один важный вопрос всё же задав.

Совсем негромко, глядя в пол и задумчиво покачивая головой:

— Как же ты выжил, Ланс?

Вопрос был предельно простым. Дурацким, если разобраться. И, тем не менее, он разом загнал меня в тупик, лишил красноречия и заставил жевать горькие от чинги губы.

Было невозможно представить, что сейчас творится в её голове. Мне, едва не погибшему в пустыне, никто таких подробных раскладов не давал. Меня сразу окунули в варево событий и позволили познавать мир лысой шкурой. А девчонка? В тот предрассветный миг я задумался, насколько описанное мной настоящее отличается от прошлого в её тающих воспоминаниях…

Ответил честно.

Без деталей, но честно, разумно предположив, что неискренность обязательно пробьётся:

— Меня приняли… в семью, в своём роде. Опекали. — Помялся, но добавил: — А ещё я обладаю некоторыми… способностями. Благодаря им меня терпят. И даже ценят. Сисадда?

Святые коровы! Буду откровенен: меня так и подмывало рассказать подробнее… но ошибочность подобного поступка осознавалась чётко, даже несмотря на перевозбуждённое состояние.

Чтобы отвлечься, я швырнул в костёр своего сознания охапку болезненных вопросов, способных у любого выбить почву из-под хвоста. А как на девушку подействует «низкий писк»? Она может быть тоже способна к нему? Если постараться повторить эксперимент, не причинит ли «Явандра» более ощутимого, чем мне, вреда? Насколько такие опыты вообще допустимы и этичны?