"Фантастика 2024-76". Компиляция. Книги 1-26
Шрифт:
Конро с дедом присели так, что изумрудное покрывало прошло над их головами, люди инстинктивно сжались и шарахнулись к каменному острову, спеша оказаться под защитой…
Но напрасно.
Снисходительный бархатистый смех огласил плато, и по полю боя пронесся порыв ураганного ветра. Подхватив не успевший сформироваться колпак, он исчез так же внезапно, как и возник, а вместо пропавшей защиты на головы людям и демонам мягко опустилась эфемерная полупрозрачная сеть.
Словно тончайший шелк нежно коснулась она волос, одежды и кожи, приятно холодя, успокаивая, утешая, заставляя расслабиться, отдохнуть, забыть, простить, уснуть…
Люди, попавшие под чары паутины, останавливались, словно куклы, у которых кончился завод, опускали оружие, роняли непонятным образом погасшие факелы, недоуменно
Демоны не сдались так легко.
Неуязвимые для человеческой магии и волшебных искусств большей части нечеловеческих рас, они с яростным ревом вскочили, раздирая летучую пелену — но тут же новые паутинки падали им на головы, плечи, руки… Что такое десяток снежинок, пара сотен их или даже пара тысяч для человека? Но если их сотни тысяч и миллионы, то погребенными под снежными завалами окажутся уже не люди — целые города. Так и воздушные нежные нити: десятки и сотни разрывались, но их место моментально занимали тысячи, обнимая, сжимая, лишая подвижности, сковывая не хуже стальных цепей — если бы на Белом Свете были выкованы цепи, способные удержать горного демона.
Привилегией — если это можно было так назвать — чародеев была возможность сохранить сознание и увидеть конец старой эры Белого Света своими глазами.
Обездвиженные, как мухи прилежным пауком, они лежали на спинах на ровной макушке валуна и смотрели в небо. Плотная туча, висевшая знамением над плато всю неделю, незаметно пропала, убравшись подобру-поздорову в другие края или сгорев в волшебном огне. И теперь без взрывающихся камней суссуров, без человеческих защитных заклятий, без неуловимого, но ощутимого присутствия магии Гаурдака оно успокоилось и пришло в себя, вернув обычный для предутренних часов цвет: черное, усыпанное крошечными блестками звезд, едва подсвеченное на востоке пробуждающимся восходом, но бездонное и равнодушное. И сотни крылатых безликих существ, парящих над головами поверженных бойцов и раздосадованных ускользнувшим вознаграждением шептал, ни теплоты, ни обаяния ему не добавляли.
Как ни пытался Адалет вырваться из ласкового плена паутины при помощи магии, рук, ног или даже зубов — проклятая пелена держала крепче бетона, и всё, что оставалось ему — лежать, упрямо тратя последние силы на тщетные попытки, и ждать.
Впрочем, ждать пришлось недолго.
Неслышно ступая по покрытому белым саваном валуну, откуда ни возьмись, подошел человек.
Или?..
На лицо старика упала тень, он увидел склонившуюся над ним широкоплечую фигуру в темно-синем камзоле, и взгляд пронзительно-желтых хищных глаз с золотыми искорками встретился с его взглядом.
Маг-хранитель хмыкнул. И впрямь, откуда здесь взяться человеку…
— Сколько лет, сколько зим, старина… — вальяжно прошелестел в его голове бархатистый баритон.
Адалет промолчал.
А что он мог сказать? Только в книжках поверженные герои перед лицом неминуемой гибели начинают говорить высокопарные фразы, или язвить и издеваться над победителем, или бросать ему вызов и угрожать готовыми занять их место мстителями. А маг-хранитель выспренных речей говорить не любил, пригрозить Пожирателю Душ ему было нечем — и тот, и другой прекрасно знали об этом, а на соревнования типа «кто кого переострит» у него после нескольких часов выматывающего, на грани возможностей боя, не было ни сил, ни охоты. И если бы полубог спросил у него сейчас заветное желание, то одному долго не пришлось бы его выдумывать, а второму — трудиться над исполнением, потому что всё, чего хотелось и моглось сейчас Адалету — это лежать, не шевелиться, ничего не делать, ни о чем ни думать — а еще лучше спать, спать, спать [710] …
710
А минут через десять подняться, и есть, есть, есть…
Угадал ли Гаурдак настроение старика, или вспомнил, что в программе развлечений этого вечера имелся еще один пункт, но бросив уклончивое «Мы с тобой еще поболтаем», полубог повернулся к атлану.
— Вот мы и встретились снова, мой
рьяный, но неверный приверженец, — впился янтарный взор в горящие ненавистью черные глаза Анчара.— Моё… слово… нет… — с трудом шевеля губами под сковывающей маской паутины, прошептал атлан.
— А моё — да, — почти искренне улыбнулся полубог. — А заодно хочу сообщить тебе, что твои друзья — прекрасная Изогрисса, доблестный Грюндиг, мудрый Пополь Вух и пассионарный Огмет — не раздумывая вручили мне самое дорогое, что у них было, чтобы я одержал победу здесь и сейчас. И я просто не имею морального права сделать их жертву напрасной.
— Где они?!
— Где-то там, — Гаурдак неопределенно повел рукой, указывая то ли на небо, то ли на безмолвно и терпеливо парящую позади Когорту. — Отдав душу, они обрели крылья. Разве это не символично?
— Ты… ты… ты убил их!!! — Анчар рванулся — но кокон даже не дрогнул.
— Я подарил им вторую жизнь, — меланхолично пожал плечами полубог. — Это больше, чем они получили бы, умерев своей смертью. Если бы я ждал, пока их земной век истечет, прежде чем забрать обещанное, они прожили бы долгую и счастливую жизнь, не сомневайся. Но, увы, у меня не было времени — и пришлось поступить так. Но быть частью моего воинства — разве не об этом они мечтали, когда шли сюда? Так что, и это их желание сбылось. Им жаловаться не на что…
Пожиратель подумал несколько секунд и уточнил:
— …Даже если бы они смогли.
— Мою душу… ты… не получишь! — сдавленно прорычал чародей.
— Это тебе так кажется, — одними губами улыбнулся полубог, и атлана бросило в холодный пот.
Но он не отступал.
— Ты можешь забрать… только душу… предложенную тебе добровольно!.. А я никогда…
— О, значит, ты не представляешь, что можно сделать с человеком, чтобы расставание с душой — по собственной воле, заметь — показалось ему наименьшим злом, — бархатистый баритон почти рассмеялся.
— Я… не боюсь боли!
— Значит, ты не знаешь, что такое боль, — приподнял брови Гаурдак. — А еще я могу сделать так, чтобы все шесть или сколько там десятков людей здесь, на плато, чувствовали то, что происходит с каждым из них. И прикажу Когорте заняться одновременно всеми вами.
— Болевой шок… — начал было Анчар, чувствуя, что в районе желудка зародился и стал стремительно увеличиваться в размерах тошнотворный ледяной ком.
— Я бы на твоем месте не рассчитывал на эту лазейку, — усмехнулся полубог. — Я тоже не в первый раз… экстренно изыскиваю подручные резервы, если можно так выразиться. И в ста случаях из ста получаю то, что хочу, хотя видал людей и покрепче тебя и твоих приятелей. Вообще-то, я не садист, и то, что сейчас придется сделать, не доставит мне удовольствия. Почти. И попорченный человеческий материал иногда бывает практически невозможно поставить в Когорту, что тоже минус… Но последнее слово, разумеется, за тобой. Ну? Я ведь не прошу заверений, признаний и речей — если, конечно, у тебя нет на это настроения. Всего одно слово, Анчар. Скажи его — и ты свободен.
Нежное сиреневое сияние, пронизанное ядовито-зелеными струйками, окутало пальцы Гаурдака, сплелось то ли в подобие плети, то ли косы, и потянулось к человеку. Волшебник почувствовал, как оно прошло через паутину кокона, одежду, кожу и коснулось обнажившейся вдруг плоти. Первая легкая волна боли — и даже, скорее, не боли, но обещания ее — прокатилась по ниточкам нервов, превратившихся для нее в широкую дорогу. Они затрепетали, как натянутые струны, готовые разорваться от малейшего прикосновения, тело его напряглось, сердце замолотило в груди, перехватило дыхание, липкий пот покатился по вискам, зубы стиснулись, отсекая вырывающийся вскрик…
— Всего одно слово, мой неверный зелот — и я прощу тебя, — сочувственно заглянул сквозь непрозрачную пелену в расширившиеся зрачки жертвы полубог.
Если бы атлан смог — и нашел, чем — его бы стошнило.
Ожидание боли часто ранит сильнее, чем боль, и ожидание смерти убивает вернее самой смерти, и любой здравомыслящий человек, не раздумывая, сделает всё, чтобы выжить, чтобы продолжить свое существование, какая бы цена за это назначена ни была. Ведь на то, чтобы придумать оправдание своему малодушию, у него будет вся жизнь впереди, а на то, чтобы понять, за что умирает — всего несколько секунд.