"Фантастика 2025-105". Компиляция. Книги 1-20

За два дня перед выходом в море мы перебрались на яхту. Жили в каюте, предназначенной для владельца — просторной, с большой кроватью и окнами в пол, выходящими прямо на воду. Шанхайский шум сюда доносился приглушенно, уступая место плеску волн о борт и тихому гулу механизмов, постоянно поддерживающих жизнедеятельность судна. Это было первое место за долгое время, где я чувствовал себя по-настоящему дома, хотя этот дом и покачивался на воде.

Пострадавшим оказался только Жиган, страдающий морской болезнью. Ничего, адмирал Нельсон тоже мучился, что не помешало его карьере.

Яхта была готова. В трюмах — тонны угля, в кладовых — провизия на долгие недели, в баках — пресная вода. В каюте — наше барахло. Команда получила приказы. Мы должны были выйти на рассвете, чтобы успеть пройти устье реки до начала активного судоходства. Капитан Свендсен заверил, что всё будет в порядке. «Мистер Баталофф, „Криста“ любит море. А море любит ее», — сказал он с улыбкой, и я ему поверил.

Когда я вернулся в каюту, Агнесс ещё спала. Тихонько присел на край кровати, глядя на ее спокойное лицо в первых лучах солнца, проникающих сквозь иллюминатор. Край одеяла сполз с груди, обнажив шрам. Память о войне, будь она неладна.

Яхта вздрогнула, когда механик запустил двигатель. Совсем немного, но этого хватило, чтобы разбудить Агнесс.

— Всё, уходим?

— Да, фрау фюрстин.

— Прекрати меня так называть! — она даже не поленилась бросить в меня подушку.

— Как скажете, фрау фюрстин, — отвесил я шутливый поклон. — Так как подушки кончились, предлагаю одеться и выйти помахать рукой удаляющемуся Шанхаю.

Мы оделись, вышли на палубу. Красота! Ради нашего отъезда сегодня включили чистое небо и потрясающий восход.

Первый толчок — едва заметный, когда двигатель набрал нужные обороты. Расстояние до причала медленно увеличивается. Вот уже узкая полоска воды отделяет нас от твердой земли, от прошлой жизни. Провожающие отсутствовали — лишь тишина рассвета и нарастающий плеск воды за кормой.

Я притянул ее крепче, чувствуя, как она прижимается ко мне. Мы смотрели вперед, на восток, где небо уже заливалось золотом и багрянцем. Яхта набирала ход, плавно разрезая гладкую предрассветную воду. Жаль, никто нас не запечатлеет в этот торжественный момент. Жиган где-то у себя в каюте мучается, не в силах встать, а команда занята. Нанятая для Агнесс горничная, возвращающаяся в Европу дама из Нидерландов, еще не встала, наверное. Или просто решила не нарушать наше уединение.

— Куда мы плывем, Женя? — тихо спросила Агнесс.

Я притянул ее крепче. Почувствовал, как она прижалась ко мне.

— Навстречу новому дню, — сказал я. — Хотя капитан говорил, что следующая остановка в Сингапуре.

Эпилог

Нобелевская лекция Николая Ниловича Бурденко. Стокгольм, 10 декабря 1938 года.

Формулировка Нобелевского комитета:

«За выдающийся вклад в развитие нейрохирургии, создание клинической системы хирургии центральной нервной системы, а также за внедрение принципов организованного оказания неотложной помощи в условиях боевых действий и катастроф».

(Бурденко выходит на кафедру, в зале — аудитория Каролинского института, заполненная врачами, учеными, репортёрами. Присутствуют члены королевской семьи Швеции.)

Н. Н. Бурденко:

Дамы и господа, коллеги. Я глубоко благодарен Нобелевскому комитету за оказанную мне честь. Мои труды в области нейрохирургии и создания системы неотложной помощи были признаны, и я мог бы долго говорить о них. Однако, сегодня я намерен нарушить заведённую традицию Нобелевских лекций. Мои достижения — это лишь следствие. Я стою здесь благодаря человеку, чьи идеи опередили своё время на десятилетия, если не столетия, но чьё имя известно гораздо меньше, чем должно быть. Сегодня я хочу говорить о своём учителе. Прошу вас отнестись к этому с пониманием. Мои открытия, мои методы — это лишь продолжение дела, начатого им.

Прежде чем продолжу — маленькая просьба. Поднимите руки те из вас, кто проходил стажировку или обучение в «Русской больнице» в Базеле.

(поднимают руки почти половина присутствующих)

Спасибо. Вот видите, господа: в этой зале сейчас находится, без преувеличения, сообщество тех, кто прошёл настоящую школу. Кто был у нас, тот знает, что стажировка там — не просто строки в резюме, это путь между усталостью и невозможностью, между сомнением и прозрением. Я горжусь, что сам в своё время был одним из тех, кто с честью выдержал этот путь.

(Н. Н. Бурденко делает короткую паузу, достаёт из внутреннего кармана листок, но не смотрит в него)

Признаюсь честно: я до сих пор не могу понять, чем руководствовался Евгений Александрович, когда выделил меня — обычного добровольца, не сдавшего даже врачебного экзамена, взял к себе на работу, а затем и провел последовательно через все стадии обучения. Он не признается. Я до сих пор считаю нашу встречу одной из важнейших в моей жизни. Евгений Александрович своим примером показал, каким должен быть врач.

Меня часто спрашивают, как он преподавал. И всегда затрудняюсь ответить. Потому что он не преподавал — он жил на наших глазах. С ним невозможно было просто «научиться». Это было похоже скорее на переливание крови: или принял, или отторг.

Он не имел кафедры, не входил в академии, не терпел собраний. Но при этом, как сказал один петербургский ординатор: «После дежурства с ним ты шёл не спать, а читать». Удивительное состояние: усталость смертельная, а глаза горят. Потому что он задавал вопросы, от которых нельзя было отмахнуться.

Иногда он приходил в операционную и молча стоял у стены. Всё шло как обычно. Но каждый чувствовал: он тут. И всё менялось. Даже стук инструментов звучал иначе — аккуратнее, что ли, будто кто-то внутри каждого из нас взял себя в руки.

(Бурденко делает паузу)

Важно помнить: наш учитель был человеком бескорыстным. Не ради славы, не ради званий или признаний он трудился и искал ответы. Помню, как Романовский часто вспоминал: идея комплексного лечения сифилиса, которая потом спасла тысячи жизней, принадлежала именно ему.

Антонов не раз говорил мне лично, что первые мысли об инсулине и панацеуме — тоже были плодом его размышлений. И даже сам Сеченов, великий Сеченов, вспоминал, что открытие групп крови последовали за выдвинутой им гипотезой.

А Баталов всегда сводил это к шутке, говоря, что между высказанной идеей и её воплощением лежит огромная пропасть. И что он, как человек крайне ленивый, преодолеть её даже не пытался. Но мы-то знали: это не лень, а глубокое понимание последствий, возможно, стремление оставаться в тени, позволяя идеям распространяться органично, через тех, кому он доверял.