Фантастика и Детективы, 2013 № 9

— Ценитель живописи, хм-м, — вслух считывал он информацию. — Чтец-декламатор, меломан, массовик-затейник, конферансье, тамада. Что это такое? Я попросту не знаю значений этих слов.

Вика терпеливо принялась объяснять. За последние полтораста лет, говорила она неторопливо, технический прогресс вытеснил и подавил развитие гуманитарное, и теперь спохватившийся социум старался упущение наверстать.

— Деньги не бог весть какие. Взять, скажем, тамаду. От него требуется, — Вика справилась с приложением к итоговой выборке, — знание двадцати тысяч анекдотов и тостов. Немного, в общем-то. Умение доминировать в группе. Навыки определять и строить настроенческие кривые. Что тут ещё — поведенческие особенности социума, умение гасить острые ситуации, чуткость. Как тебе?

Антон помялся, почесал в затылке. Выслушал об особенностях профессий журналиста, методиста-литературоведа, музыкального критика.

— Знаешь что, — сказал он. — Игорь говорил, что Петька Климаш… Помнишь Петьку? Он стал… чёрт, забыл, кем же он стал.

— Профессиональным читателем, — помогла Вика. — Прекрасная профессия, мне кажется.

— Точно. Давай позовём его в гости. Я бы его поспрашивал. Закажем этой штуковине, — Антон кивнул на пищевой процессор, — что-нибудь особенное.

— И как ты меня представишь? Так и скажешь — многопрофильная секретарша?

Антон вновь почесал в затылке.

— Можно как любовницу, — сказал он и, когда Вика скривилась, поспешно добавил: — Или, если хочешь, как сожительницу. Прости, я не улавливаю нюансов. Это нехорошие слова, да?

Вика усмехнулась невесело.

— Вульгарные, — пояснила она. — Лучше уж скажи «домработница».

* * *

Петька Климаш обзавёлся вздыбленной шевелюрой, жидкой метлообразной бородёнкой и фигурно закрученными усами.

— Кустисто живёте, бояре, — похвалил он, осмотрев квартиру. — Хоромы, однако, мать-перемать.

Следующие два часа Петька не закрывал рта. Речь его, жуткую помесь архаизмов, неологизмов и нецензурщины, Антон воспринимал с немалым трудом.

— Карие глаза — песок, осень, волчья степь, охота, скачка вся на волосок от паденья и полета, — вещал Петька. Это Киплинг, многомудрые паны, не хрен собачачий. — Не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит по тебе, — а это, человекообразные, Хемингуэй, типа эпиграф, двадцатый век, блямбой буду. Стилистика какова, а? Охренительная стилистика, господа карбонарии.

— Петя, — встряла Вика, прервав длиннющую цитату из Макиавелли. — А как же новая литература, современная? Ты новые романы читаешь?

— Что значит «читаешь»? — возмутился Петька. — Кто сейчас вообще читает, козу твою поперёк. Раз в месяц подгружают, само собой. Меркурианская ночь обожгла задубелые босые пятки. Это Сидоров, из новых, не слыхали? Тот ещё небесный муравьед. Чушь, между нами говоря, пишет гунявую и ересь. А вот ещё Опанасенко…

— Постой, Петя, — Антон решительно вскинул ладонь. — А кому всё это надо? Вот ты читатель, для кого ты читаешь? Вернее, для кого тебе подгружают литературу? Кто её пишет?

— Ну, ты, гуманоид, даёшь, — изумился Петька. — Как это, ёж твою, кто? Борзописцы пишут. Рифмоплёты. Которые больше ни хрена не умеют. И музыку такие же сочиняют. И картины малюют. Всё они. Ну, эти, невосприимчивые, — Петька кивнул на Вику. — Как она. Или ещё придурки, которые отказались.

— Какие придурки? От чего отказались?

— Как от чего? От гипноиндукции, мать её в тау кита.

— Талант, — говорила Вика устало. — Чтобы творить, нужен талант. Никакой гипноиндукцией ты его не заменишь. Убить — запросто, заменить — никогда. Чтобы писать, рисовать, лепить, нужен талант. Не благоприобретённый — врождённый и отточенный тяжёлым, кропотливым трудом. Чтобы стать литератором, надо, прежде всего, читать. Не как Петька, он знает литературу, но не понимает её. Надо слышать, чувствовать слово, наслаждаться им, вбирать в себя гармонию языка. То же относится и к музыке, скульптуре, театру. Их не знать надо, а чувствовать — жить с этим в душе, носить в себе, страдать. Вот тогда только…

— Другими словами, — нахмурился Антон, — об искусстве можно забыть? Это не для меня?

— Увы. Это для таких, как я. Но не для всех, лишь для малой толики. С появлением гипноиндукции человечество, фактически, раскололось на две расы. Избранные есть в обеих. В своей расе ты — избранный. Я в своей — нет.

— Что же мне делать?

Вика подсела к Антону, заглянула ему в глаза.

— Ты нанял меня, чтобы поменять свою жизнь, — сказала она. — Мы прожили вместе полгода. Ты всё ещё хочешь менять?

Антон замялся. За эти полгода они с Викой говорили исключительно о его будущей жизни. Перебирали профессии, искали варианты, рассуждали о том, что Антон будет делать, став экономистом, океанологом, рекламщиком, астрономом. И ни разу не говорили о них обоих.

— Вика, если я поменяюсь, — спросил Антон осторожно, — ты останешься со мной? В каком угодно качестве.

Вика помедлила.

— Я всё ждала, когда ты это спросишь, — сказала она тихо.

— Что ж, я спросил.

— Лучше поздно, чем никогда. Нет, Антон, не останусь. За то время, что мы с тобой были вдвоём, я поняла одну вещь. Ты — на своём месте. И должен на нём оставаться и нести свой крест. Поменяться для тебя было бы сродни суициду. Таких, как ты — единицы. И, я думаю, большинство из вас однажды или многажды хотели удрать.

— Удрать? — растерянно переспросил Антон.

— Да, удрать. Сбежать, драпануть, смыться, называй как хочешь. Стать такими, как все, сбросить тяжкий, постылый груз. К счастью, они одумались. Когда поняли, что их уникальность, их необыкновенно большая, изощрённая память — не награда и не наказание. Она попросту их долг, тот, что надлежит исполнять.

— Погоди, — Антон утёр внезапно пробивший лоб пот. — Ты останешься со мной, если я ничего менять не буду?

— Я много думала об этом, — проговорила Вика медленно. — Уговаривала себя, что нужна тебе, что ты привык, что без меня тебе будет плохо. Не уговорила. Останься я, какое-то время мы могли бы сосуществовать. Но не более. Прости меня, вечером я уеду.

* * *

Антон с Викой, держась за руки, стояли перед входом в Колизей. Антон помнил это название, зубрил его со вчерашнего дня, едва самолёт приземлился в аэропорту Леонардо. Как называются соборы, фонтаны, холмы, которые они посетили до Колизея, Антон забыл.

В Лувре Антон с Викой провели целый день. Обходили одну за другой картинные галереи, надолго задерживаясь перед полотнами мастеров. Прилетели они в Париж из Рима или наоборот, Антон не помнил.

На премьере чеховской “Чайки” в Большом драматическом было не протолкнуться. Антон с Викой сидели в первом ряду.

Егерь зарядил двустволку, протянул Вике, они заговорили про утиную охоту. В камуфляжке Вика выглядела потрясающе. Потом жгли костёр, егерь наловил рыбы, сварил уху. Закусывали тушёнкой прямо из банок.

Вода в Ницце была и в самом деле лазурная. Вика с разбегу нырнула, окатив Антона фонтаном брызг. Он прыгнул за ней вслед.

Байдарка…

Звон будильника вырвал Антона из сна. Он вскинулся на постели, секунд пять мучительно пытался остановить Вику, удержать. Потом, когда она растаяла в утренних сумерках, поднялся и попытался удержать хотя бы слова. Колизей, Ницца, БДТ… Слова ускользали, истончались, удирали за Викой вслед.