Фантастика. Журнал "Парус" [компиляция]

— Я, кажется, начинаю понимать, — пробормотал Лениген. — Со мной что-то похожее?

— Да, Том, с тобой что-то вроде этого. Ты хочешь от меня доказательств, что этот мир реален, а мир твоих снов — пустышка. Ты предполагаешь, что сможешь выкинуть из головы все эти фантазии, если я смогу предоставить такое доказательство.

— Именно так! — воскликнул Лениген.

— Но дело в том, что я не могу его дать, — сказал Семпсон. — Природа мира очевидна, но недоказуема.

— Слушайте, док, но ведь я не так серьезно болен, как этот парень с секретным радио, а?

— Ну, конечно, нет. Ты более логичен, более рационален. У тебя есть сомнения в реальности мира, но, к счастью, ты подвергаешь сомнению и свои иллюзии.

— Тогда давайте попробуем, — сказал Лениген. — Я понимаю, что вам это трудно, но постараюсь воспринять все, что в силах буду воспринимать.

— Это в общем-то не моя область, — сказал Семпсон. — Этим занимаются метафизики. Боюсь, что я не слишком силен в таких вещах…

— Давайте попробуем! — взмолился Лениген.

— Ну хорошо, давай.

Семпсон задумался, наморщил лоб. Затем сказал:

— Мне кажется, что, поскольку мы исследуем этот мир с помощью своих чувств, то, следовательно, мы должны в своем анализе опираться на свидетельство этих чувств.

Лениген кивнул, и доктор продолжал.

— Итак, мы знаем, что вещь существует постольку, поскольку наши чувства утверждают, что она существует. Каким образом можно проверить достоверность наших наблюдений? Путем сравнения их — с ощущениями других людей. Мы знаем, что наши ощущения нас не обманывают, если ощущения других людей относительно существования какой-либо вещи согласуются с нашими.

Лениген подумал и сказал:

— Значит, реальный мир — это просто то, что о нем думает большинство людей?

Семпсон скривил губы и ответил:

— Я же говорил, что не силен в метафизике. Но все же я думаю, что это приемлемое доказательство.

— Да, конечно… Но, док, предположим, что все наблюдатели заблуждаются. Например, предположим, что существует много миров и много реальностей, а не один или одна. Предположим, что это только одна грань существующего бесконечного их числа. Или предположим, что природа реальности обладает способностью меняться и что каким-то образом я могу постичь это изменение…

Семпсон вздохнул, выловил маленькую зеленую летучую мышь, запорхнувшую под полы его куртки, и машинально прихлопнул ее линейкой.

— Тут-то и зарыта собака, — сказал он. — Я не могу опровергнуть ни одного из твоих предположений. Думаю, Том, что лучше было бы еще раз пройтись по твоему сну с начала и до конца.

Лениген поморщился.

— Мне бы действительно не хотелось этого делать. У меня предчувствие…

— Знаю, — сказал Семпсон, слабо улыбаясь, — но это помогло бы нам разобраться раз и навсегда, не так ли?

— Возможно, — сказал Лениген. Он набрался храбрости и (кстати, совершенно напрасно) произнес:

— Ну, хорошо, сон начинается так…

И как только он начал говорить, его охватил ужас. Лениген чувствовал головокружение, слабость, страх. Он попытался подняться с кушетки. Над ним маячило лицо доктора. Лениген увидел отблеск металла, услышал голос Семпсона:

— Кратковременный приступ… попытайся расслабиться… думай о чем-нибудь приятном…

Затем то ли Лениген, то ли мир, то ли оба сразу канули в небытие.

Лениген и (или) мир пришли в сознание. Прошло, а может быть, и нет, какое-то время. Могло случиться, а может, и нет, все что угодно. Лениген сел, выпрямился и посмотрел на Семпсона.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Семпсон.

— Порядок, — ответил Лениген. — А что со мной было?

— Тебе стало плохо. Ничего страшного.

Лениген откинулся назад и попытался успокоиться. Доктор сидел за столом и что-то писал. Лениген закрыл глаза и досчитал до двадцати, затем осторожно открыл их снова. Семпсон все еще писал.

Лениген оглядел комнату, насчитал пять картин на стенах, пересчитал их, поглядел на зеленый ковер, нахмурился, снова закрыл глаза. На этот раз он считал до пятидесяти.

— Ну что, продолжим разговор? — спросил Семпсон, захлопнув тетрадь.

— Нет, не сейчас, — ответил Лениген.

(Пять картин, зеленый ковер).

— Ну, как хочешь, — сказал доктор. — Кажется, наше время истекло. Но можешь еще прилечь в передней, прийти в себя…

— Нет, спасибо, я пойду домой, — ответил Лениген.

Он встал, прошел по зеленому ковру, оглянулся, посмотрел на пять картин и на доктора, который ободряюще улыбался ему вслед. Затем вышел в переднюю, пересек ее, через внешнюю дверь вышел в коридор, по коридору прошел к лестнице и по лестнице спустился к выходу на улицу.

Он шел и глядел на деревья, на ветвях которых зеленые листья шевелились под легким ветерком слабо и предсказуемо. На улице было оживленное движение, и транспорт, в полном соответствии со здравым смыслом и правилами, вперед двигался по правой стороне улицы, а назад — по левой. Небо было голубое и оставалось голубым, и оставалось таким, очевидно, долгое время.

Сон? Он ущипнул себя: щипок во сне? Он не пробудился. Он закричал: иллюзорный крик? Он не проснулся.

Лениген оказался в знакомой обстановке своего кошмара. Но сейчас кошмар длился гораздо дольше, чем обычно, и конца ему видно не было. Следовательно, это уже не сон. (Сон — это просто более короткая жизнь, а жизнь — более длинный сон). Лениген совершил переход, или, может быть, переход создал Ленигена. Невозможное свершилось, потому что оно было возможным в мире Ленигена, но назад путь отрезан, потому что в этом мире невозможное невозможно.

Мостовая никогда больше не расплавится под его ногами. Здание Первого национального городского банка, что высилось над ним, стояло здесь вчера и будет стоять здесь завтра. Нелепо мертвое, лишенное возможности выбора и перемен, оно никогда не превратится в гробницу, в самолет или в скелет доисторического монстра. С унылым постоянством будет оно оставаться строением из стали и бетона, бессмысленно являя это свое постоянство, пока не придут люди с инструментами и не начнут скучно разбирать его.