Фантом памяти

–  Что смотришь как неродной? Не узнаешь?
– Мне понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя и обрести способность внятно говорить.

–  Прости, Боря... Я ведь не помню ничего. Что с тобой? Ты болен?

–  Я?
– он расхохотался, и смех его был прежним, раскатистым и громким.
– Теперь уже нет. Теперь я здоров. Да ты не переживай, Дюхон, ты меня в таком виде и не видел. Мы ж с тобой больше двух лет не встречались.

То есть как это не встречались? А на кладбище? Я отчетливо помню, что мы виделись с Борькой в феврале девяносто девятого, в день рождения Веры. Потом было то самое восемнадцатое июля, после которого я ничего не помню, а потом еще август - день рождения отца, октябрь - день его смерти, декабрь день смерти сестры. Потом снова февраль, уже двухтысячного года, и снова август, октябрь и декабрь. И февраль две тысячи первого. Восемь дней поминовения, и что, ни на одном из них я не виделся с Борькой? Как же так, почему? Неужели он два года болел?

–  Прости, Боря, - растерянно повторил я, потому что никаких других слов придумать не мог.

– Я действительно ничего не помню. Расскажи, будь другом.

–  Да уж вижу, что ни хрена ты не помнишь!
– Чуть прихрамывая, он пошел мне навстречу, протягивая руку. Мы коротко обнялись, и я полез в шкаф-сервант, где стояли предусмотрительно привезенные матушкой бутылки с дорогими спиртными напитками на случай необходимости отблагодарить кого-то из персонала.

–  Мне нельзя, а тебе налью. За встречу. Что ты будешь, коньяк, виски, водку?

–  Ничего, Дюхон, не буду, я за рулем.

Это что-то новенькое! До сих пор у Борьки были водители, так что проблема вождения никогда не принималась в расчет, если речь шла о выпивке.

–  А водитель?

–  А водителя нету, - он картинно развел руками в шутовском жесте.

–  Именно сегодня или его вообще больше нет?
– уточнил я, пытаясь осмыслить перемены, произошедшие с другом.

–  Вообще нет. У меня больше нет водителей. Я теперь сам езжу, как нормальный человек. Да что ты смотришь на меня как на привидение! Давай убирай обратно свою бутылку, садись и рассказывай, как ты дошел до жизни такой.

–  Да нет уж, - я покачал головой, - это ты рассказывай. Какая такая хворь тебя подрубила?

–  Социально-политическая, - Борька снова усмехнулся, но на этот раз его лицо выражало сарказм.
– Называется она "уголовное дело против богатого бизнесмена". Слыхал про такие болячки?

Вот это номер! Выходит, против Борьки возбудили дело!

Но, судя по тому, что он сидит у меня в палате, а не на нарах, все обошлось, только здоровье ему попортили и нервы помотали. Борька был немногословен, но присущее ему чувство юмора сделало рассказ об отношениях с правоохранительной системой весьма легким и забавным по форме. Однако по сути все это было ужасным. Просто ужасным. Его арестовали и несколько месяцев держали под стражей в одной камере с уголовниками. Его жестоко избивали и сокамерники, и сами милиционеры, добиваясь нужных им показаний о незаконных финансовых операциях и переводе денег на зарубежные счета. Пытались навесить ему организацию каких-то убийств, которые, видимо, давно не могли раскрыть. Потом шили дело об участии в транзите наркотиков. Потом у милиционеров и прокуроров сменилось руководство, пришли новые люди с новыми друзьями, у которых были свои конкуренты, и новыми идеями о том, как помочь этим самым друзьям в борьбе с этими самыми конкурентами. Короче, Бориса Викулова выпустили, а дело закрыли. В камеру Борька пришел здоровым богатым мужиком, любящим отцом и любимым мужем. А вышел полным инвалидом, с отбитыми почками, раздробленным коленом и кучей других болячек. И совершенно седым. И почти нищим, во всяком случае, по сравнению с былым достатком. Его фирму растащили по кусочкам доброжелательные партнеры якобы в целях спасения его самого и, радостно взмахнув серебристыми крыльями, принадлежащими Аэрофлоту, Свиссэру и Люфтганзе, отбыли за рубеж спасать все остальное. Юристы у них были грамотные, и Борьке по выходе из следственного изолятора даже претензии предъявить оказалось некому. Любящая жена не пришла в восторг от подобного расклада, который стал ей, находящейся на свободе, очевиден куда раньше, чем сидящему в застенке Борьке. Она потребовала развод, пока он еще был под арестом, и упорхнула от него в кресле салона бизнес-класса самолета, выполняющего рейс по маршруту Москва - Цюрих. Рядом с ней, на соседнем кресле сидел правая рука Бориса, его заместитель, доверенный человек, которого Борька считал своим другом. Сын, чуть постарше моей Светки, остался с ним в Москве, мать не захотела тащить с собой этого почти совсем безмозглого двадцатитрехлетнего шалопая, обнаруживающего пагубные пристрастия как к безделью и красивой жизни, так и к наркотикам. Впрочем, возможно, на таком решении настаивал ее сосед по самолетному креслу. Во всяком случае, все проблемы Борькина экс-супруга решила оставить на Родине, как при переезде на новую квартиру избавляются от хлама и берут с собой только хорошие вещи.

Вот, собственно, и вся история. Борька долго лечился, благо какие-то деньги у него все-таки были, и теперь начинает все сначала, с нуля. Создал новую фирму и потихоньку набирает обороты, но уже не так быстро и успешно, как это у него получилось в конце восьмидесятых, когда все экономические ниши были свободными и доступными, занимай сколько сможешь и успеешь. Теперь пирог давно разрезан на дольки и после длительных кровавых войн окончательно поделен. Ну, почти окончательно. Так что втиснуться в плотные ряды успешных бизнесменов намного труднее. Остается малый бизнес, что само по себе неплохо для людей с невысокими запросами и умеренными амбициями, но разве Борису это подойдет? Борису, сегодняшних доходов которого едва хватает на то, чтобы содержать дом в ближнем Подмосковье с бассейном, теннисным кортом и зимним садом. Когда-то средства на содержание этого трехэтажного дворца смотрелись сущими копейками, на которые можно даже внимания не обращать, теперь же они съедали почти весь месячный бюджет отца и сына. Борька выставил дом на продажу, но результат пока нулевой, уж больно дорогим оказался дворец, если у кого и есть много денег и желание жить в собственном доме в экологически чистом месте, так он лучше построит себе что-то по собственному вкусу, чем станет покупать "секонд-хенд". Так что продавать придется с огромными потерями, может, кто и соблазнится. Но пока никто не соблазнился. Однако дабы не амортизировать имущество и держать дом в чистоте, порядке и постоянной готовности к осмотру потенциальным покупателем, Борька с сыном живут в Москве, снимают небольшую квартирку. Вот почему доктор Василий Григорьевич не смог дозвониться до него ни по одному из старых телефонов. Даже номер мобильника у него другой, ведь, пока Борька парился в камере, никто его счетов не оплачивал, и телефонная компания просто расторгла контракт в одностороннем порядке.

–  Слушай, а почему мы с тобой на кладбище не встречались? спросил я. Меня очень интересовал этот вопрос, ведь Борькина печальная эпопея с арестом и последующим лечением занимала, как я понял, чуть больше года, во всяком случае, в декабре прошлого года и в феврале нынешнего он вполне мог помянуть Верочку в день ее смерти и в день рождения.

В глазах Бориса мелькнуло что-то мне ранее неизвестное. Мелькнуло, но тут же исчезло.

–  Я ездил на кладбище. Попозже, к вечеру. Тебе не звонил, о встрече не договаривался, - коротко ответил он.

–  Но почему?

–  Не хотел, чтобы ты меня таким видел. Стеснялся своей немощности, своей хромой ноги. Даже того, что езжу на машине без водителя. Теперь вот, когда ты сам получил проблемы со здоровьем, мне стесняться нечего. Ольга Андреевна мне сказала, что у тебя амнезия, ты почти два года своей жизни забыл. А я вот смотрю на тебя и все понимаю. На тебе пахать можно, тебя оглоблей не перешибешь, а ты в больнице валяешься и строишь из себя умирающего. И понимаю я, что ты своего недуга стесняешься. Точно так же, как и я стеснялся. Скажешь, нет?

–  Скажу - да. Ты угадал.

–  Хочешь, еще кое-что угадаю?

–  Валяй.

–  Ты меня позвал, чтобы я тебе рассказал что-нибудь о твоей жизни за эти два года. Верно?

–  Да ты что, Борька!
– возмутился я, ощутив в душе неприятный укол. Он всегда меня насквозь видел, этот друг детства.
– Я просто соскучился по тебе. Повидаться захотелось.

–  Не свисти, Дюхон, а то я тебя не знаю. Но тут я тебе, к сожалению, ничем помочь не смогу.

–  Мы что, и по телефону не общались?
– недоумевал я.
– Разве я не поздравлял тебя с днем рождения, с Новым годом? А ты - меня.

–  Да нет, отчего же, - Борька улыбнулся, - мы перезванивались. Как обычно, трепались минут по пять-десять. Но никакими проблемами ты со мной не делился. Не знаю, может, тебе неудобно было разговаривать, может, Лина или Женька рядом сидели. Ты вообще-то и раньше со мной не особо делился, даже когда на кладбище встречались. А правда, странное чувство появляется: только когда попадаешь в беду, понимаешь, есть у тебя друзья или нет. Я сам через это прошел, только чуть раньше. Друг - это ведь не обязательно тот, кто готов помочь по первому зову. Это человек, который тебя знает как облупленного и понимает и которого ты никогда и ни в чем не будешь стесняться. Грустно, правда? Когда я понял, что стесняюсь тебя, я понял, что мы давно перестали быть друзьями. А теперь выясняется, что я ничего о тебе не знаю. Ты, правда, меня не стесняешься, предъявляешь мне свой недуг вместе со всеми проблемами. Но не рассказывал ничего о себе, и мы давно уже общаемся не как друзья, а как случайные знакомые. Дюхон, во что же мы с тобой превратились, а? Куда мы дели нашу дружбу?

В его голосе зазвучала такая неподдельная тоска, что мне стало не по себе. Он прав, прав в каждом своем слове.

–  Наверное, на денежный бизнес променяли, - я попробовал перевести разговор на более легкую ноту.
– На самом деле мы с тобой просто вступили в тот возраст, когда начинаем думать не столько о карьере и деньгах, сколько о душе. Вот и приходится все переоценивать. Жаль, что я ничего тебе не говорил о своих делах. Похоже, я совсем запутался.

–  Да ну?
– Борька вскинул брови и с интересом глянул на меня. Никогда не поверю. Ты, Дюхон, всю жизнь был таким тихим и правильным, что невозможно представить тебя запутавшимся. Ты же ходячий образец бесконфликтности. Ну-ка рассказывай, что стряслось.

Внезапно я так разволновался, словно экзамен сдавал. Руки затряслись, и мне показалось, что я даже с голосом своим не справлюсь. Да что это со мной? Будь на месте Борьки другой человек, я прибегнул бы к испытанному средству, представив собеседника в образе животного, птички или цветочка, это всегда мне помогало. Но Борьку я не умел видеть никем, кроме Борьки. Точно так же, как не видел других образов для мамы. Не было их у меня и для отца, и для сестры Веры, когда они еще были живы. Почему - не знаю. Может, оттого, что я знал этих людей с детства. Может, оттого, что относился к ним хотя и критично, но нежно и очень любил.