Фантомные были

– Хорошо, возьмите… – с трудом кивнула она, вероятно, решив, что такой день наступил.

Пока я возился с окаменевшим от времени сургучом и пробкой, дамы молча курили, глубоко затягиваясь. Изредка они отрывались от пепельницы и вглядывались друг в друга, видимо, оценивая взаимную опасность. Наконец я разлил тягучую, почти черную малагу в богемские бокалы. Вино оказалось густым, ароматным и очень крепким.

– Ну, и что теперь? – сурово спросила Маргарита Ефимовна, выпив до дна, залпом, по-станичному.

– Пусть решает Дима… – интеллигентно пригубив драгоценный напиток, мягко предложила Кира и глянула на меня с многообещающей нежностью.

– Дима?! – заголосила жена, как на майдане. – Он тебе еще не Дима!

В ответ Кира тонкой улыбкой выразила мне искреннее сочувствие в связи с напрасными унижениями, которые я терплю в этом неравном и бесцельном брачном союзе. Накануне тихушница открылась, что по бабушке она баронесса Розенфельд, поэтому в Америке у нее есть дальние родственники, как ни странно – акционеры киноконцерна «Уорнер Бразерс». Словом, о международном признании моих будущих фильмов можно не беспокоиться.

Я посмотрел, мысленно прощаясь, на Маргариту Ефимовну, и мне стало жалко бедняжку до слез. Знаете, когда долго живешь с женщиной, даже ее недостатки постепенно становятся достоинствами. Я вспомнил, как ждал ее с букетом желтых роз у проходной, как мы целовались в массажном кабинете, как она с квартальной премии купила мне часы «Полет» в экспортном исполнении, а я буквально через два дня расплатился ими в ресторане Дома кино. Бедняжка всю ночь плакала от обиды, а наутро в отместку изрезала ножницами мой любимый галстук с подсолнухами Ван Гога – последний писк тогдашней высокой моды.

– Ну вот что, Дмитрий Антонович, – вдруг устало проговорила Маргарита Ефимовна. – У меня борщ на маленьком огоньке. Или ты сейчас уходишь со мной, или остаешься здесь – учить английский. Навсегда. Хотя, может, у Киры Карловны другие жизненные планы…

– Нет, почему же? – с нескрываемым торжеством ответила та. – Я Дмитрия Антоновича приму!

И тут меня как ударило – сильней, чем зонтиком. Что значит – «приму»? Я, собственно, кто такой есть – парализованный родственник или груз, отправленный малой скоростью? Я, можно сказать, ниспровергатель устоев, гроза застойного кинематографа, советский Феллини… Она меня примет! Обхохочешься! И вот что непонятно: образованная Кира, потомица двух знатных родов, получившая прекрасное домашнее воспитание, окончившая МГУ, стажировавшаяся в Оксфорде… Утонченная Кира, которая всегда говорила так, словно с листа переводила викторианскую прозу… Хитроумная Кира, выучившая наизусть мировой бестселлер «Как найти своего мужчину, завоевать его и привязать к себе морским узлом»?.. И вот те нате: какое-то нелепое, бабье «приму»! Да что я, погорелец, в конце-то концов?! Инвалид на транспорте? Не надо меня принимать! Не надо! Тоже мне – странноприимница нашлась! Вот какой разрушительной мощью обладает неверное слово! Динамит судьбы! Тротил! Одна нелепая фраза – трах-бах! – и жизнь летит в другую сторону!

– Спасибо за прием, Кира Карловна! – сказал я, допил малагу и встал.

– А что случилось? – спросила она, бледнея.

– Все отлично!

– Но почему-у-у?

– Учите русский язык!

С тех пор мы больше никогда не виделись. Слышал только, что бедняжка страшно переживала, болела, ходила по врачам и через год вышла замуж за психиатра. Ее супруг некоторое время спустя поехал с друзьями на охоту и не вернулся: к ней или вообще – неизвестно. Теперь вам все понятно, коллега?

– Что именно?

– Вдумайтесь! Провидение целенаправленно расстроило наш брак с Кирой.

– Почему?

– А потому, что над ее родом тяготело проклятье. Не знаю, кто уж там больше насвинячил – дедушкины или бабушкины предки, но кармическая кара неизменно настигала Киру, унося в неведомое близких ей мужчин. Однако на вашего покорного слугу у Провидения имелись особые виды, от меня ждали чего-то большего, нежели тихо проживать большевистский антиквариат, утешать чересчур емкую женственность Киры и однажды не вернуться с рыбалки.

– Какие же такие виды? – улыбнувшись, полюбопытствовал Кокотов.

– Ирония, как справедливо заметил Сен-Жон Перс, – последнее прибежище неудачника. Вам ясно?

– Не совсем…

– Что не ясно?

– Как там у вас потом было… с Маргаритой Ефимовной?

– Как у людей. Приехали домой. Борщ, конечно, выкипел, но мы разбавили гущу кипяточком. Жена стала накрывать на стол, а меня отправила вынести помойное ведро… Еще вопросы есть?

– Нет.

Белла

– А иногда, Кокотов, прошлая любовь высовывается из тьмы былого и делает нам ручкой.

– Как это?

– А вот так. Лет десять назад отправился я просить деньги на новый фильм к очень крупной минкультовской чиновнице, о которой слыхал, что к казенным средствам она относится без излишней задумчивости. Впрочем, тогда, при Ельцине, задумчивость считалась в Кремле дурным тоном… А я хотел снять сиквел «Евгения Онегина». Ленский убивает на дуэли Онегина, женится на Ольге, а Татьяна выходит замуж за Дубровского, которому изменила Маша Троекурова. Молодые эмигрируют в Штаты, где Таня Ларина уже барыней знакомится… Ну, догадались – с кем?

– Не совсем…

– Эх, вы! Со Скарлетт О’Харой…

– Не может быть!

– Может! Как сказал Сен-Жон Перс, большое искусство живет по принципу дорогого борделя: любые фантазии за ваш счет! Итак, я долго добивался аудиенции и наконец добился. В обширной приемной, увешанной мазней Миши Гузкина, который рисует только глазастые вагины и зубастые задницы, за секретарским столом вместо привычной девушки сидел молодой человек с влажной кучерявой прической и взглядом испорченного пионера. Но кофе подавала роскошная референтка с грудью, буквально выпадавшей из строгого офисного костюма, будто мяч из рук пьяного гандболиста. До сих пор не могу себе простить, что не взял телефончик…

– На вас не похоже!

– Не сыпьте соль на рану! Она еще болит! Итак, минута в минуту, как и договаривались, я вошел в кабинет, по сравнению с которым кабинеты коммунистических бонз (а к ним-то я хаживал, ох, как хаживал!) – это жалкие собачьи конурки. Чиновница, одетая, кстати, с большим вкусом, была в той женской поре, когда возраст определяется уже не годами, а тем, сколько нужно времени провести у косметолога, чтобы показаться на людях. Она вышла мне навстречу и подала руку. А руки у нее были уже немолодые. Они выдают женщину сразу! Вы обращали внимание, что эта немолодость особенно заметна почему-то, когда на пальцах много колец? Целуя руку, я даже оцарапал подбородок об особенно крупный бриллиант. Мы сели… Объяснять ей, кто я такой, не пришлось: «Ах, ну как же, как же! „Двое в плавнях“!..» Я был польщен и, как птица Гамаюн, запел о возрождении российского кино, о том, что, соединив Татьяну и Скарлетт, мы выведем наше искусство на общемировой уровень! Она слушала, кивала, но смотрела на меня как-то странно, с эдакой ностальгической теплотой и даже лукавством. Я заливался об исторической миссии российского кино, а она вдруг, отпив минеральной воды, сделала губами такое движение, словно слизывает с них оставшиеся капли, как Роми Шнайдер в «Старом ружье». Помните?

– Не помню.

– Невежа! В семидесятые, когда фильм показали в СССР, многие наши прелестницы переняли это восхитительное губодвижение. И тут я чуть не поперхнулся шоколадной конфетой с ромом, потому что вспомнил все и сразу… Ну как, как я мог не узнать эту женщину?! Белла! Бог ты мой!

Итак: конец застоя, я в ореоле мученической подпольной славы, которую в ту пору могли дать только запрет и гонения. Боже, счастлив художник, хоть недолго побывший под запретом! Единственное, о чем сожалею, – что не попал под суд, как Бродский, за тунеядство. Я бы сегодня попирал тысячедолларовыми штиблетами каннскую фестивальную дорожку! Но, увы, дабы не терять трудовой стаж, я имел глупость оформиться лектором в общество «Знание». Нет, вы подумайте – трудовой стаж! Понадобился гений Бродского, чтобы предвидеть: трудовой стаж – ничто, а гонимость – все! Гонимость, а не талант, и тем более не трудовой стаж, – дает настоящую славу. В этом великое Оськино открытие! А стихи его читать невозможно. Филологическая диарея.