Фараон Эхнатон

Джехутимес молча снял покрывало с каменного изваяния. Он передал покрывало Тихотепу. И посмотрел на ее величество. Ка Нефер не сводила с нее своих глаз. Ахтой также… Одна лишь принцесса удивленно разглядывала не эту, а ту, другую мать, у которой розовое, слегка щербатое лицо.

Джехутимес все искал ту черточку. Единственную черточку, которая могла и должна была вдохнуть истинную жизнь в холодный камень. У ее величества слегка вздрагивали губы. Лицо ее было величественно-спокойным. Она смотрела неподвижно. Очень долго. Гляделась, точно в зеркало и словно не понимая, что же случилось…

Она сказала тихо:

— Разве эта работа не окончена?

— Нет, твое величество.

— Что же остается? Надеть каменную шапку?

— Нет.

— А что же?

— Найти черточку. Во что бы то ни стало!

— В противном случае?..

— Портрет останется в этой мастерской, среди неоконченных работ.

— Какой ужас!

— Таково мое правило.

— Жестокое правило! Мне кажется, что он вот-вот заговорит. Этот мой двойник. Неужели он должен раскрыть губы и произнести слова, чтобы поверить, что он живой?

— Нет, — сказал ваятель, — если он пошевелит губами, я прикажу унести его от меня подальше. Ваятель должен вдыхать живую душу в мертвый камень. Однако имеется предел. Переступил его — значит, погиб. Любой отец и любая мать рождают живых людей. Но ведь ваятелями их не назовешь, твое величество!

Она подумала. Повернулась к Ахтою. Потом к Тихотепу. Она сравнила их — совершенно невольно — с Джехутимесом. И сказала себе: «Этот, с коротким рыжеватым париком, — такой небольшой и такой большой — рожден быть ваятелем. Он отмечен судьбой. Особой. Необычной. Он — избранник ее».

Ка-Нефер разглядывала скульптурный портрет с нескрываемым любопытством. Она призналась себе, что не знала прежде царицу. То есть не видела ее такой, какая она, вероятно, есть на самом деле. Сказать, что ее величество лучше, — нельзя. Утверждать, что ваятель сделал портрет красивее, — тоже нельзя. И оригинал, и этот розовый песчаник жили самостоятельно, отдельно друг от друга. Образ, породивший другой образ, жил в этом мире так, как живут взрослые дети вдали от родителей. Сами добывая себе хлеб насущный, радуясь радостям и горюя в горе. Было ли это открытием Ка-Нефер? Разве Ахтой не говорил ей именно об этом? Говорил. И все-таки она только сейчас поняла сердцем, что значит, когда достоверный образ и похож и не похож.

Джехутимес сказал:

— Твое величество, вон там, за занавеской, стоят изваяния принцесс. Не желаешь ли взглянуть на них?

— Да, желаю. И даже очень!

Он подал знак. Невидимые руки приоткрыли завесу из плотной ткани. И царица обрадовалась, увидев дочерей, расположившихся на полке из эбенового дерева. Даже покойная Мактатон стояла здесь — живая среди живых.

— О, бог великий, — проговорила царица, — вот они! Они как бы просятся ко мне. Да, это они. И головки — все до единой — моих дочерей!

С этими словами она погладила принцессу. Ее волосы, смазанные благовониями Ретену и зачесанные назад. И перехваченные тугой лентой.

— Тебе не кажется, — сказала она Джехутимесу, — что головы эти немного странноваты?

— Да, кажется.

— Так почему же чуточку не подправить их? Разве у тебя нет резца? Или мало помощников?

Ваятель покачал головой: нет — всего в достатке!

— Так что же, Джехутимес?

— Его величество забракует их.

— А я? Мое мнение — разве ничто?

Голова его крепко была посажена на шею. Такая четырехугольная голова на грубой крестьянской шее… Он сказал:

— В этом случае его величество прав.

— А я?

Джехутимес заглянул в ее лучистые зрачки, на которых были изображены сотни иероглифов, одно созерцание которых — истинное блаженство для смертного.

— Твое величество, ты не права.

Она резко повернулась. Так резко, что одеяние ее, не будь оно крепко затянуто в талии, полетело бы в сторону. Шагов за десять. Подхваченное ветром.

Ее величество сияла, как утренняя заря над Восточным хребтом. Ноздри ее порозовели и расширились. Брови, подмалеванные древесным углем, добытым в Та-Нетер, уподобились двум крылам.

— Люблю откровенность! — Царица рассмеялась. — Люблю бесстрашие Джехутимеса. — Она обратилась к Ка-Нефер: — А ты?

Но ведь и Ка-Нефер была женщиной.

— Твое величество, бывают мужчины и побесстрашнее.

— Как ты сказала?

— Побесстрашнее.

— Слово хорошее, хотя и не совсем правильное… Наверное, бывают.

Из-за серой занавески медленно вышел Нефтеруф. Такой могучий, такой сильный, как колонна в храме Атона, подпирающая тяжелую кровлю. Из-под бровей у него вырывались молнии, способные испепелить все живое.

Ее величество первый раз видела его. Совсем не знала его. Он так не походил на этих ваятелей, созидающих живые камни.

Нефтеруф поклонился в глубоком — глубочайшем, невиданно изысканном поклоне.

— Кто он? — спросила царица Джехутимеса.

— Твое величество, — поспешила ответить на ее вопрос Ка-Нефер, — если когда-нибудь вам понадобится раб, то более преданного не найдешь. Он ходил по улицам с маленькой обезьянкой. А сейчас месит глину. У славного Джехутимеса.

Ваятель утвердительно кивнул.

— Не кажется ли, — прошептала царица, — что он слишком статен для раба?

Ка-Нефер оглядела Нефтеруфа с ног до головы: «… В нем бурлит сила. Кипит, как вода, падающая с высоты на каменное ложе…».

— Твое величество, он будет преданней собаки.

— Это он говорил сам?

— Нет.

— Откуда же тебе это знать?

— Посмотри на него: эти глаза, сияющие, как молнии, эти губы, дрожащие от благоговения.

— В самом деле? Губы, дрожащие от благоговения?

— Ах, твое величество, может быть, я и ошибаюсь.

Царица лукаво улыбнулась:

— Я бы об этом сожалела.

«…Царица совсем не рассердилась. Она снисходительно отнеслась к этому дерзкому мужчине, глазеющему на ее величество как на равную…».

Царица прошлась медленным взором по изображениям своих дочерей и на мгновение остановила его на необычной фигуре Нефтеруфа. Тот стоял, скрестив руки и опустив голову на грудь, точно явился с повинной. Ее величество усмехнулась про себя. «В моем положении каждая живая душа — как-никак опора…»