Фархад и Евлалия

– Фархад, дружище, как ты там? Ты говорил, что сегодня невесту встречаешь? Только что по телевизору передали, что какой-то самолет взорвали. Вы как, целы?

– Какой самолет?

– Дели – Москва. Аль-Каида вроде бы уже взяла на себя ответственность за взрыв. А может, другие террористы, я что-то не запомнил. Просто эта единственная из террористических организаций на слуху. Алло? Ты меня слышишь? Фархад?

Телефон выпал из руки Фархада. Он уже не слышал, что кричал ему в трубку Петр. Не слышал, что объявляли в аэропорту. Ему было абсолютно безразлично, когда его как одного из подозрительных лиц «попросили» пройти в служебное помещение для проверки документов и осмотра личных вещей. Его потерянный вид вызвал озлобление таможенников и службы охраны. Все были взвинчены и разбираться особо не хотели. Скорее всего, могли бы учинить и «допрос с пристрастием», вплоть до побоев, если бы один из досматривающих не спросил, с какой целью он прибыл в Шереметьево. «У меня на этом самолете невеста летела, – еле ворочая непослушным языком, произнес Фархад. – Беременная». Не обнаружив ничего подозрительного, его отпустили, переписав номер паспорта и телефона.

Уже потом, после просмотра видеозаписи, присланной из Дели, выяснилось, что террорист-смертник сам летел в том же самолете и четко выполнил инструкцию о месте и времени взрыва.

Фархад не помнил, как упорно, несколько невыносимо долгих часов, ждал выхода Лалы из зала прилета, напряженно вглядываясь в лица прибывших пассажиров. Не помнил, как за ним приехал Петр и чуть не силой увез его домой из злосчастного места. Как в дурмане он искал списки пострадавших, звонил в аэропорт и по больницам, смотрел новости по всем каналам в надежде получить хоть какую-нибудь информацию. Но в новостях показывали лишь развороченный самолет, кровь вперемешку с железом и проводами, напоминающие взорвавшуюся консервную банку с мясом. Вспыхнувший фазу после взрыва пожар исключил даже ничтожные шансы на спасение кого-либо из пассажиров и экипажа. Погибли все. Более того, взрыв разметал части самолета и тела по взлетной полосе так, что с трудом удалось опознать всего несколько человек.

У Фархада появилась привычка кусать губы в кровь, он метался из угла в угол по квартире, ставшей для него камерой пыток. Все СМИ обсасывали детали теракта. Загорелые дикторши щерились ярко накрашенными ртами, произнося слова, не доходящие до сознания Фархада. Мир бесстрастно обсуждал трагедию, будто это всего лишь придуманное сценическое действо. Думалось, оно скоро закончится, морок прервется. Но этого не происходило. Мучительные спазмы удушья снова и снова настигали Фархада везде – дома, когда он в интернете натыкался на оживленное обсуждение теракта в блогах, посетители которых охотно поглощали кем-то выдуманные подробности и версии, и в супермаркетах, где он покупал виски, чтобы заглушить тоску и боль, но вдруг видел богатые мясные витрины, обнажающие мертвую плоть с призывными ценниками, и у подъезда, когда слышал визгливые голоса старух-сплетниц, поносящих весь мусульманский мир… Его настигали голоса друзей и родных, умеренно-бодро или делано-печально, предлагающих «посильную» помощь, заранее зная, что помощь оказывать не придется… Все это вызывало у Фархада тяжелое раздражение и подкатывающуюся тошноту. Есть он не мог совершенно, впрочем, спать тоже, задыхаясь болью от рассеченного надвое сердца. Ночами на запредельной скорости он мотался по МКАД, искушаемый мыслью о возможном скором конце, жгучая ярость заставляла с силой нажимать на газ, и белоснежные перья снега летели из-под колес… Его ад был вечен, как реквием, как последняя прощальная песнь. Смерть не обещала покоя. Одевая город в траурные одежды зимы, она беспощадно торжествовала, суля продолжить свой пир за пределами мира живых.

Через два дня после трагедии Фархаду удалось дозвониться до квартиры Лалы. Трубку взял ее муж Федор. Он сухо сообщил, что среди опознанных оказалась и Евлалия, и разрешил Фархаду присутствовать на похоронах, сообщив дату и место.

Все эти дни Фархад забывался недолгой дремой лишь в обнимку с футболкой Евлалии, еще хранящей запах ее тела. Прижимая ее к себе, как единственную драгоценность, он вдыхал воспоминания, то тихо подвывая, то заходясь в гортанном зверином крике. Из приоткрытого шкафа печально белело свадебное платье, призрачное, неживое, как музейный экспонат столетней давности. «Почему? За что? – билось у Фархада в голове. – Перед хаджем я рассказывал Лале, о том, что, испытав веру пророка Ибрахима, Аллах не только сохранил тому сына, но и явил, что Ему не нужны кровавые жертвы. Но их приносят и приносят по всему миру, словно вся земля превратилась в одно страшное языческое капище. И сам я хочу разорвать на части того, кто посмел отдать смертнику чудовищный приказ. И убить родственников этого смертника, его родителей, не научивших сына или дочь жить в гармонии с миром. И всех политиков, для которых простые смертные – лишь шахматные фигуры на черно-белой доске. Фигурой больше, фигурой меньше – какая разница? Религия должна быть нацелена на добро, просветление души, но, кроме инквизиторских расправ, нет ничего. Бред, чудовищный бред…»

В таком же дурмане проходили похороны. Белоснежный, обтянутый атласом закрытый гроб медленно опускался под землю, унося с собой останки его любимой и их нерожденного дитя. Рядом стоял мрачный Федор, прилетевший сразу после страшного известия и организовавший похороны на правах единственного родственника. Елена Капитоновна опиралась на руку сына и тоже молчала. Они не обращали на Фархада никакого внимания, словно его и не было вовсе, – так, посторонний прохожий, любопытствующий зевака, охочий до чужих страданий и горя. Белые астры пахли сыростью и смертью. Над головой в сером расхлябанном небе кружилась стая ворон, надрывным карканьем сопровождая ритуал погребения. Фархаду не верилось, что в этом закрытом ящике находится его любимая. Мысли заполошно метались в безумной надежде отыскать выход. Может, ее не было в том самолете? Ее украли, или она сама решила не возвращаться, а может, улетела куда-то еще? Но нет. Увы. Лапа прошла регистрацию на злополучный рейс, паспортный контроль и находилась в той жестянке с крыльями, начиненной тротилом. Сомнений не было.

Фархад не плакал. Стоя над ее могилой, он не проронил ни слезы. Все это время его терзала единственная мысль: «Если бы не мой хадж, она бы никуда не уехала и осталась жить. И она, и наш ребенок».

Сами собой ему вспомнились строки, и он неслышно проговаривал их, словно жалуясь ветру, небу, деревьям:

Лейли с престола юности цветущей Сошла в темницу немощи гнетущей. Кто сглазил молодой ее расцвет? Кто погасил ее лампады свет? Повязку золотую головную Зачем Лейли сменила на иную? И тело, в лен сквозной облачено, Зачем само сквозит, как полотно?.. [18]

18

Низами Гянджеви. «ЛейлииМеджнун» (Пер. П. Антокольского).

Он изумленно сквозь толщу сгустившегося воздуха слышал, как сухопарая карга обсуждала с могильщиками сроки установления памятника и оградки.

– Должна земля осесть, – басил один из могильщиков, выдыхая в морозный воздух водочные пары.

– А то я не знаю, – ворчала старуха, помахивала перед мужичком птичьей лапкой, унизанной перстнями. – Уж не одного человечка схоронила.

В этом заявлении крылось столько тщеславной гордости и зазнайства, радости от своей живучести, что становилось не по себе. «И зачем всё так? – думал Фархад. – Эта старая смоковница всё коптит небо, а Лала… Лалы больше нет. Она уже никогда не улыбнется, не прикусит капризно губу, не будет задыхаться от страсти в моих объятьях… Никогда не поднесет к груди новорожденного младенца, не будет радоваться его первым словам и шагам…»

Ему казалось, что мир опустел. Все вокруг стало нереальным, призрачным и фантомным. И могильщики, и Федор, и нелепая карга, и белый гроб в яме, чуть припорошенный землей и снегом. Сил двигаться почти не было – он практически ничего не ел все эти дни да и спал урывками, тяжело проваливаясь в бездну полудремы и так же неловко из нее выпадая. Сейчас ему хотелось просто свалиться где-нибудь под ближайшим кустом и лежать, не двигаясь, не шевелясь, пока не превратится в ледяную статую. Ритм сердца замедлился, стал почти неслышным и не ощущался. Фархаду казалось, что этот нелепый мешочек, качающий кровь, после пережитой боли просто онемел, атрофировался и потихоньку усыхал. Он шагнул к могиле и вытащив из-за пазухи фату, предназначавшуюся для свадебной церемонии, бросил ее в разверстую яму. В памяти сами собой всплыли стихи столь любимого Лалой Маяковского, и Фархад тихо прошептал ей вслед:

Сердце обокравшая, всего его лишив, вымучившая душу в бреду мою, прими мой дар, дорогая, больше я, может быть, ничего не придумаю.

Начиналась метель. Снег укрывал белым саваном землю, кресты и памятники, серебрил одежды находившихся на кладбище и зарывался в шерсть старого шелудивого пса, наблюдавшего за людьми с безопасного расстояния. Фархад мотнул головой, провел по волосам рукой, смахивая снег, и стало заметно, что виски у него поседели.

Он повернулся и пошел к выходу, стремясь выбраться из неправильного потустороннего мира, в котором оказался по ошибке, будто заброшенный чьей-то злой волей. Шаг, другой… Сколько их еще понадобится, чтобы перешагнуть черту, отделяющую мир живых от мира мертвых?

До наступления нового, 2012 года оставалось двадцать четыре часа. Разряженная гирляндами праздничная Москва с нетерпением ожидала боя курантов и традиционной речи президента, в которой он непременно заверит россиян, что несмотря ни на что все в конечном итоге будет хорошо.