Фарт

Взяв со столика пульт, я нажал на первую попавшуюся кнопку, и на экране появился полицейский, который как раз заканчивал фразу:

– … от комментариев воздерживается.

После этого камера повернулась, и я увидел какие-то трущобы, толпу латиносов или мексов, черт их разберет, все это было пересечено болтающимися на ветру желтыми полицейскими лентами ограждения, повсюду шастали копы, потом показались двое медиков, которые катили носилки с чьим-то телом.

– Вот тебе Америка, – злорадно сказал я Рите, – не успел включить телек, а там уже кого-то замочили. Что поделаешь – неблагополучные кварталы, пуэрториканцы…

Камера запрыгала, подбираясь поближе, и заглянула в лицо лежащему на носилках человеку. Когда я увидел, кто это был, то понял, что счастливое мгновение кончилось. На носилках с залитым кровью лицом и страшным провалом на месте правой скулы лежал Костя. Его глаза были закрыты, а губы при каждом вдохе и выдохе то всасывались в приоткрытый рот, то обиженно надувались, выдавливая наружу окрашенный кровью пузырь воздуха. Ворот рубашки был разорван, и сломанная правая ключица, прорвав кожу, торчала наружу.

Я оглянулся на Риту и увидел, что она, прижав руки ко рту, смотрит на экран, широко раскрыв остановившиеся глаза. Стакан валялся на диване рядом с ней, и пиво медленно всасывалось в велюровую обивку.

Снова повернувшись к телевизору, я прибавил звук, и в комнате зазвучали слова полицейского, который повторил:

– Никаких комментариев. Могу только сказать, что пострадавший привез на своей машине живущую здесь девушку, а потом произошла ссора между ним и родственниками этой девушки. Все, дайте пройти.

И он, решительно оттолкнув смуглую репортершу, которая тыкала в него микрофоном, стал пробираться к машине. На заднем плане были видны носилки, над которыми склонился врач. Увидев это, я подумал, что ничего, Костя выпутается, я заплачу за лечение сколько нужно, все будет нормально…

И вдруг этот долбаный американский врач медленно закрыл Костино лицо белой простыней, на которой тотчас проступили темно-багровые пятна. Все было понятно, и я выключил телевизор.

Сколько мы просидели молча и не глядя друг на друга, я не знаю.

Может быть, полчаса, может быть, полжизни… Я не удивился бы, если бы, взглянув в зеркало, увидел себя седым и морщинистым. Время прекратило привычный свой ход и стало беспорядочно смятым комком событий, в котором смешались жизнь, смерть, растаявшее мороженое, стекающее по пальцам, автобус на обочине дороги из Душанбе, смеющаяся Настя, кольца с таинственными знаками на них, проводница в душном вагоне, Нева с высоты птичьего полета, Коран в деревянной обложке, квартира Наташи, катящееся по скалам туловище мертвого человека, подвал в ижменской зоне, убитый Надир-Шах, потом неизвестно откуда взявшийся полковник Губанов на фоне египетских пирамид… Все это скручивалось туже и туже, смешивалось, переплетаясь и превращаясь в однообразную массу, и я почувствовал, что еще немного – и буду готов на все, даже на то, чтобы умереть, лишь бы остановить этот бесконечный водоворот образов и мыслей…

Я глубоко вздохнул и увидел себя в просторной комнате, через большое окно которой был виден океан и коснувшееся его красное солнце.

Остановившееся сердце застучало, и я снова стал жить.

* * *

Открыв глаза, я не сразу понял, где нахожусь.

Лишь через несколько минут до меня дошло, что я лежу на ковре около дивана и что у меня нет левой руки. Это несколько удивило меня, но, пошевелившись, я понял, что она завернута за спину. Повернувшись на другой бок, я получил сразу два сильных ощущения. Во-первых, меня затошнило, а во-вторых, кровь начала поступать в отдавленную моим же собственным туловищем руку, и она наполнилась невыносимыми горячими мурашками. Это, конечно, можно было вытерпеть, а вот тошнота…

Я попытался вскочить, но это получилось совсем не быстро и вовсе не мужественно. Покачиваясь и держась за мебель, я торопливо доковылял до ванной и там склонился над унитазом. Из меня моментально вылетело все, что не успело всосаться в организм со вчерашнего вечера, и этого оказалось удивительно много. Из глаз потекли слезы, из носа – тоже какая-то жидкость, а тут еще напомнил о себе кишечник. Я торопливо сдернул штаны и уселся на унитаз. Но через полминуты меня снова затошнило, и, вскочив, я повернулся к унитазу лицом. Минут пять я то садился, то вскакивал – в общем, меня, как говорится, чистило через все дыры. Наконец все закончилось, и, спустив воду, я залез под душ.

Наскоро ополоснувшись, преимущественно ниже пояса, и почистив зубы, я, не одеваясь, вышел в гостиную и направился прямиком к холодильнику. Достав несколько бутылок пива, я налил полный стакан и выпил его залпом. Потом еще один, потом еще, но уже помедленнее, а четвертый, подумав, поставил на стол и неторопливо закурил.

Комната сразу же поехала вокруг меня, и я сел на диван, чтобы не вывалиться на повороте в окно. Держась за подлокотник, я затянулся еще несколько раз, и наконец головокружительные аттракционы кончились. Алкогольно-никотиновый баланс в моей башке приблизился к норме, и я почувствовал, что уже почти могу соображать.

Оглядевшись, я увидел на столе какую-то бумажку.

Это была записка от Маргариты. В ней говорилось, что она поехала заниматься Костей, а я чтобы сидел в бунгало и не высовывал носа дальше океана.

Я сразу вспомнил все, что было вчера, и эти воспоминания, прорвав похмельную пелену, ворвались в меня, как группа захвата в квартиру наркоторговцев. Я был растерян, ошеломлен, огорчен… Впрочем, огорчен – слишком слабое выражение для того, чтобы передать мои чувства. Огорчение пополам с тоской, замешенные на злости и обиде, – есть такое слово? По-моему – нет. Плюс состояние дикого похмелья. Тогда уж точно – нет.

Я выпил еще один стакан пива, закурил новую сигарету и вроде бы начал постепенно приходить в норму. Понятное дело, не в правильную трезвую норму, а в некое относительно стабильное состояние, когда уже можно думать, вставать, ходить и даже, может быть, съесть что-нибудь.

Но я поступил иначе.

Подойдя к двери, я открыл ее, и ослепительное утро навалилось на меня зноем, шумом волн и пронзительными криками чаек. Все это мне сильно не понравилось, и я сразу же закрыл дверь. Внутри нашего скромного бунгало было гораздо лучше. Тихо и прохладно… Я снова сел на диван, налил пива и, теперь уже совершенно успокоившись, стал вспоминать, что же было вчера.

После того как мы увидели в телевизоре Костю, на столе появилась литровая бутылка водки, а через полчаса – еще одна. Я, понятное дело, выпил больше, чем Рита, и поэтому почти ничего не помню. Да и помнить-то особенно нечего было. Пока мы наливались водярой, не было произнесено и двух десятков слов. Говорить было не о чем да и незачем. Был Костя – и нет Кости. Что-то нелепое и непонятное, как и сама жизнь. Только в жизни бывают какие-то светлые и радостные моменты, а уж в том, что нам показали по телевизору, ничего такого не было. Только тупые лица пуэрториканцев, с любопытством дикарей заглядывавших в объектив камеры…