Фартовый человек
Шрифт:
Он прошелся взад-вперед, как маятник. Вцепился в подоконник. Посмотрел в окно с тоской узника, мечтающего вырваться на свободу, – так, словно видел там не тусклую улицу и кусок вывески «Конфеты, сладости, чаи», а затянутый голубоватой дымкой замок и кипенье таинственной битвы перед запертыми его воротами.
– Р-романтизм, – медленно взращивая в себе праведный гнев, повторил Бореев. – Да что они понимают в этом! – Его губы дернулись. – У нас романтизмом окрещивают любого, не разбираясь. Стоит писателю поговорить о чувствах, об идеале поплакать – готово дело, он – «романтик». Или наоборот: если пишет автор о хулиганах, о разбое, об убийстве – он романтик. Однако ж не чувств жажду я, а страстей! Не обычных людей, а героев! Не правды житейской, а правды трагической!
Он повернулся к слушателям, которые, как казалось, боялись упустить хотя бы слово. Лицо Бореева стало еще
Ольга решила еще немного послушать. Ей все-таки нравилась перспектива сделаться актрисой.
Бореев заговорил медленно:
– Поэтому был избран сюжет из западной истории. Истории ли? Да, скажут нам, никакого Робин Гуда на свете не было. Не мог существовать такой герой в реальности. Герой, который был бы знатным господином, но отказался от титула, от всего, что принадлежало ему по праву рождения, и ушел в леса вместе с простыми людьми. Для чего? Для того, чтобы забирать у богатых и отдавать бедным. Скажут – невозможно… Пусть! – выкрикнул Бореев сдавленно. – Пусть такое невозможно в низкой, пошлой реальности, которую нам вот уже полвека пытаются навязать, которую только одну в России и считают за искусство! Психологизм! – Он замолчал, его подбородок дрожал, губы извилисто дергались. – Психологизм, – прошептал Бореев зловеще. – Да нигде, ни в одной сфере искусства психологизм и реализм не оказали столь разрушительного влияния, как на сцене. Театр, по самому своему существу, чужд мелочного быта и тонкой психологии. Он – в действии. Но в России – о, в России настойчиво учат, что надо стремиться к верному изображению настоящих, будничных чувств, «реальных» людей. И вот на нашем театре царит нудная психологическая жвачка Чехова. Зато это «верно», это «правдиво»… И это привело театр к гибели. Кричат о кризисе драматургии – и при том ставят умные драмы без всякого действия, с завалом быта и настроений…
Он вынул из кармана несколько мятых листков, развернул их, пробежал глазами, скомкал еще сильнее и сунул обратно в карман.
– Наша драма – иная. Революционная и романтическая. Да, ее герои – люди феодального времени, рыцари, крестьяне, беглецы и изгои. Те, кого мы не увидим, просто так выйдя на улицу. – Он снова мельком глянул в окно, где за время его монолога ничего не поменялось. – Разумеется, я не хуже любого другого знаю, что люди того времени на самом деле были просто зверьми, жестокими и бесчестными. Что ж, тем хуже для них. И тем более высока наша задача: из низменного создать возвышенное, из зверского – трагическое. Нам не нужна точная историческая правда или достоверное изображение тогдашнего быта. Это невозможно – и разрушительно для спектакля. Нет, нам нужна правда трагическая, та правда, о которой мы говорим все последнее время. Правда романтизма.
Он снова вытащил жеваные листки. Люди в комнате и без того-то следили за каждым его движением, а при виде листков страшно напряглись. Бореев опять расправил бумажки, даже прогладил их ладонью на подоконнике, затем позвал:
– Ангелина.
Девушка с огромными глазами на очень узком лице медленно приблизилась и остановилась возле Бореева. Он отдал листки ей.
– Здесь новая версия роли. Я решил, что Марион будет дочерью шерифа, вопреки легенде. Это усилит драматический эффект и придаст действию больший накал, потому что возникнет разрыв между стремлением к возлюбленному и стремлением к отцу. Но здесь не только любовь и долг будут бороться, здесь большее брошено на чашу весов, здесь справедливость восстанет на попранный закон! – Голос Бореева снова возвысился, зазвучал торжественно. – Этот спектакль мог возникнуть только во время великой Революции – и только потому, что мы жили и живем в Революции. Но не в том грубом смысле, в каком принято понимать «отражение эпохи». Трагедия Робин Гуда, трагедия его свободы не есть трагедия нашего русского мещанина, у которого отняли мебель. Я не боюсь того, что люди, делавшие материалистическую Революцию, – герои, а не люди! – осмеют нас, и это только в лучшем случае. Они – герои! – отрицают героев, они требуют реализма, дидактического и простого. О, я знаю это… Но знаю я также и другое. Пройдут года, и то, что теперь звучит будничным, станет высоким и прекрасным. И нынешние люди, отрицающие героев, сами станут героями. Штурм Кронштадта, и взятие Перекопа, и ледяной поход Корнилова, и партизанская война в Сибири будут выспренно воспеты, как подвиги нечеловеческого героизма. Эти песни не
будут нисколько похожи на историческую правду. Но они будут прекрасней любой исторической правды… – Он помолчал, упиваясь красотой собственных слов. И завершил, тяжело дыша, почти с гневом: – Вот почему, не боясь осмеяния, мы будем ставить «Робин Гуда», вот почему мы изменили традиционную легенду, вот почему мы вообще осмелились обратиться к легенде западноевропейской, средневековой, не имеющей никакого отношения к нашему современному быту…Он хлопнул в ладоши.
– Предлагаю начать с эпизода, когда шериф изгоняет Робина из его владений.
Без предварительных объяснений Ольга вряд ли поняла бы, про что играется эпизод, потому что в нем было много немых сцен, когда все собирались, например, в гимнастическую пирамиду и застывали, держа на плечах девушку в развевающейся хламиде. Эта девушка символизировала мечту о справедливости.
В спектакле Робин Гуд, потерявший свой замок бедный рыцарь, восстает против шерифа – угнетателя простого народа. Сперва Робин Гуд пытается помочь беднякам, отбирая богатства у толстосумов и раздавая деньги неимущим. Но скоро он понимает, что это лишь капля в море, и начинает искать другие пути. Ему хочется сделать счастливыми всех добрых людей без исключения. Возглавив революционное движение, Робин Гуд свергает шерифа и устанавливает в Ноттингаме крестьянскую республику.
Марион, дочь шерифа, сперва презирает Робина Гуда за его дружбу с крестьянами, но потом, влюбившись в него, отрекается от своего дворянского происхождения. (Совершенно как в фильме «Уплотнение».) В конце концов Марион окончательно уходит от отца к своему возлюбленному, в лагерь революционных масс. А к Ноттингаму уже движутся войска принца Джона…
В финальной сцене шериф тайно пробирается в лес и умоляет дочь оставить Робина Гуда, пока не стало слишком поздно, но Марион с презрением отвергает все низменные доводы и уходит навстречу верной гибели – и бессмертию.
Когда после пантомимы наступил черед эпизодов с разговорами, смотреть стало интереснее. Ольга сидела, притихнув, на том самом подоконнике, где до нее курил молодой человек.
Бореев изображал самого шерифа. Он преобразился в рослого, наглого человека с широкими плечами. Каким образом Бореев создал у зрителей такое впечатление, Ольга не поняла. У самого Бореева вовсе не было такой стати. Скоро адская сущность личности шерифа начала сказываться в каждом его движении, в каждой гримасе. Он извивался ужом, когда обращался к своей дочери в попытке очернить перед ней Робина Гуда, или вдруг надвигался острым, нервным плечом на своих приспешников (их изображали девушки, закутанные в длинные плащи с капюшонами) и требовал от них немедля сжечь бунтующую деревню. Лицо Бореева ни на миг не оставалось неподвижным, оно гримасничало и дергалось, как будто каждое произнесенное слово раздирало его внутренности резкой болью.
На несколько минут Ольга словно вошла в чью-то чужую жизнь. Такого с ней еще никогда не случалось, даже когда она слушала рассказы Доры или читала в газете рубрику «Суд идет!». Она не могла бы сказать, кем из персонажей себя ощущала: гордой Марион, храбрым Робином или коварным шерифом. Наверное, для нее существовала какая-то особенная, отдельная роль. Может быть, совсем неприметная. Но – лишь бы находиться там, а не здесь, – там, где бурлят страсти, о которых рассказывал Бореев!
Наваждение длилось, однако, совсем недолго. Внезапно Ольга вернулась назад, на подоконник, к самой себе, и тут ей стало по-настоящему страшно.
Она не могла дать себе ясного отчета в том, где находится. Какой-то коварный волшебник мановением платка поменял все, что окружало Ольгу. В считанные минуты исчезли мать и отец, любимая старшая сестра Дора и братья, красивый и храбрый Моисей, полоумный Исаак; пропали и самый городок с рекой и синагогами, мельница и тенистый сад, древний, как Эдем… Вокруг – незнакомцы в странных одеждах произносят странные речи, и не только здесь такое творится, не только в студии, но и за порогом, просто на улицах, в городе, на фабрике. Самый родной человек здесь – Фима. О чем же еще тут можно рассуждать, если роднее Фимы у Ольги никого нет!
Дьявольская жуть творящегося в студии окончательно открыла Ольге глаза на весь тот кошмар, в который она добровольно погрузилась, уехав из дома. В происходящем здесь, на репетиции спектакля «Робин Гуд», отражалась вся петроградская жизнь, только в сгущенном, концентрированном виде.
Вслед за страхом, как это часто случается, приползла с перебитым хребтом скука, и Ольга стала просто ждать окончания. Актеры и их жесты выглядели, с ее точки зрения, просто нелепо, глядеть на них сделалось так же неловко, как подглядывать за раздетыми.