Фауст, траг. Соч. Гёте. Перевод первой и изложение второй части. М. Вронченко

Мы назвали «Фауста» эгоистическим произведением… но могло ли быть оно иначе? Гёте, этот защитник всего человеческого, земного, этот враг всего ложно-идеального и сверхъестественного, первый заступился за права – не человека вообще, нет – за права отдельного, страстного, ограниченного человека; он показал, что в нем таится несокрушимая сила, что он может жить без всякой внешней опоры и что при всей неразрешимости собственных сомнений, при всей бедности верований и убеждений человек имеет право и возможность быть счастливым и не стыдиться своего счастия. Фауст не погиб же. Мы знаем, что человеческое развитие не может остановиться на подобном результате; мы знаем, что краеугольный камень человека не есть он сам, как неделимая единица, но человечество, общество, имеющее свои вечные, незыблемые законы. Первая протестация человека против сверхъестественности в художестве должна была носить резкий отпечаток исключительности и эгоизма одностороннего. «Мы не имели, – говорит Гёте в своих записках, {43} – ни желания, ни стремления заниматься предметами богословия или философией…»

43

…в своих записках… – «Правда и поэзия», ч. III, кн. 11.

Но люди требуют высказанного примирения; первая часть «Фауста» не представляла нам ничего подобного. Да и каким образом может человек, не выходя из сферы лично человеческого, дойти до полного округления своего существования? Этот вопрос мы и теперь разрешить не в силах: что же тогда? Но Гёте жил, и жил долго; после первых восьми лет буйной веймарской жизни наступила для него эпоха «успокоения» и «пластичности»… «Фауст» – это страстное неокругленное произведение его первой молодости не давало ему покоя; он принялся оканчивать свою трагедию – он задумал вторую часть. Поэтическая способность восприимчивости и воссоздания, которая всегда была так сильно развита в душе Гёте, наконец стала ему дороже самого содержания, самой жизни; он вообразил себе, что стоит на высоте созерцания, между тем как смотрел на всё земное с высоты своего холодного, устарелого эгоизма. Он гордился тем, что все великие общественные перевороты, которые совершались вокруг него, не возмутили ни на мгновение его душевной тишины; он, как утес, не давал уносить себя волнам – и остался назади своего века, хотя его наблюдательный ум старался оценить и понять все замечательные современные явления, – но ведь одним умом не поймешь ничего живого. Он был прав перед самим собою, он не изменил себе, и сограждане его, немцы, даже молодые, любовались им и толпились вокруг него, подобострастно повторяя его вычурно-старческие изречения. Вся жизнь человеческая являлась ему аллегорией, и вот он написал свою великую (правильнее – длинную) аллегорию: вторую часть «Фауста». Суд над этой второй частью теперь произнесен окончательно; {44} все эти символы, эти типы, эти обдуманные группировки, эти загадочные речи, путешествие Фауста в древний мир, хитро сплетенная связь всех этих аллегорических лиц и происшествий, жалкое и бедное разрешение трагедии, о котором так много хлопотали; вся эта вторая часть возбуждает участие в одних старцах (молодых или старых годами) нынешнего поколения; и, право, г. Вронченко мог бы избавить себя от неблагодарного, хотя и полезного труда представить нам эту вторую часть даже в извлечении. Но люди, по-видимому, не могут жить без «примирения жизненных противоречий», и их требования действительно были бы достойны уважения, если бы они не «примирялись» пока… на пустяках. В этой способности удовлетворяться неудовлетворительным скрывается тайна успеха (хотя преходящего) второй части «Фауста». Какой добросовестный читатель поверит, что Фауст, оттого, что его утилитарные затеи удаются, действительно наслаждается «мгновением высшего блаженства» и в силу условия, заключенного с чёртом, принужден расстаться с жизнью? Гёте в одном только отношении остался верен своей натуре: он не заставил Фауста искать блаженства вне человеческой сферы… но как бедно и пошло придуманное им «примирение»! И г. Вронченко обвиняет Гёте за его конец второй части; но с его упреками мы согласиться не можем. Он говорит (на стр. 403): «при конце жизни Фауст чувствует, что, связавшись с волшебством (?!!), он проклял тем себя самого и всё, его окружающее… он всего страшится и в то же время полагает, что далее здешнего мира простирать взор не должно: он желает „выбиться на волю“ посредством утилитарности и умирает, мечтая о достижении своей утилитарной цели. По смерти Фауст прощен. Когда ж он перестает мудрствовать? (просим читателей обратить внимание на это слово; мы о нем поговорим впоследствии) когда находит путь истинный? Разглагольствовать тут нечего: пиеса, ясно и явственно, пришла не к тому концу, к которому прийти долженствовала (то есть Фауст не раскаялся в том, что связался с волшебством). Автор это видел и для поправления дела сказал в последней сцене, что прощение заслуживается „беспрерывностью искания“»… {45} с чем г. Вронченко не может согласиться. Мы, с своей стороны, также недовольны «разрешением трагедии», но не потому, что именно это разрешение ложно, а потому, что всякое разрешение Фауста ложно; потому, что не романтизму, только что вышедшему из недр старого общества, дано знать то, чего еще мы сами не знаем; потому, что всякое «примирение» Фауста внесферы человеческой действительности – неестественно, а о другом примирении мы пока можем только мечтать… Нам скажут: такое заключение безотрадно; но, во-первых, мы хлопочем не о приятности, а об истине наших воззрений; во-вторых, те, которые толкуют о том, что неразрешенные сомнения оставляют за собою страшную пустоту в человеческой душе, никогда искренно и страстно не предавались тайной борьбе с самими собою; они бы знали, что на развалинах систем и теорий остается одно неразрушимое, неистребимое: наше человеческое я,которое уже потому бессмертно, что даже оно, оно само не может истребить себя… Так пусть же «Фауст» остается недоконченным, фрагментарным, как и то время, которому он служит выражением, – время, для которого страдания и радости Фауста были высшими страданиями и радостями, а ирония Мефистофеля – самой безжалостной иронией! В недоконченности этой трагедии заключается ее величие. В жизни каждого из нас есть эпоха, когда «Фауст» нам является самым замечательным созданием человеческого ума, когда он вполне удовлетворяет всем нашим требованиям; но приходит другая пора, когда, не переставая признавать «Фауста» величавым и прекрасным произведением, мы идем вперед, за другими, может быть, меньшими талантами, но сильнейшими характерами, к другой цели… Повторяем: как поэт Гёте не имеет себе равного, но нам теперь нужны не одни поэты… мы (и то, к сожалению, еще не совсем) стали похожи на людей, которые при виде прекрасной картины, изображающей нищего, не могут любоваться «художественностью воспроизведения», но печально тревожатся мыслию о возможности нищих в наше время.

44

Суд над этой второй частью… – Белинский писал Боткину 22 января 1841 г., что вторая часть «Фауста» «вышла из подгнившей рефлексии, полна аллегориями…» ( Белинский,т. XII, с. 20). Об отношении ко второй части «Фауста» Гёте в России в XIX в. см.: Лит Насл,т. 4–6, с. 620.

45

…«при конце жизни Фауст ~ „беспрерывностью искания“»… –К этому месту «Обзора» М. Вронченко Тургенев сделал следующее примечание: «что 2-ая часть Ф<ауста> глупа – это несомненно; но не так глупа, как бы хотел ее сделать г-н В<ронченко>».

Мы в начале статьи напомнили читателям лермонтовский стих: «Какое дело нам, страдал ты или нет?..» Но теперь, переходя собственно к разбору перевода г. Вронченко, не можем не сознаться, что всякий истинно великий поэт имеет право сказать нам, профанам: «Какое дело мне – нравлюсь ли я вам, или нет?» Мы укоряем его в односторонности, в том, что он не удовлетворяет современным требованиям, но талант – не космополит: он принадлежит своему народу и своему времени. Он имеет право существовать, не дожидаясь суждения других. Счастлив тот, кто может свое случайное создание (всякое создание отдельной личности случайно) возвести до исторической необходимости, означить им одну из эпох общественного развития; но велик тот, кто, подобно Гёте, выразил собою всю современную жизнь и в созданиях, в образах проводит пред глазами своего народа то, что жило в груди каждого, но часто не могло высказаться даже словом… Одно лишь настоящее, могущественно выраженное характерами или талантами, становится неумирающим прошедшим…

В старинных учебниках находится всегда параграф о пользе той науки, о которой идет речь. Вероятно, читатели избавят нас от обязанности доказывать пользу перевода «Фауста» на русский язык. Труд г. Вронченко достоин уважения и благодарности, хотя мы уже теперь принуждены сознаться, что его никак нельзя считать окончательным. Но только со времени появления этого перевода наша публика познакомится с «Фаустом» Гёте. Мы боимся одного… мы боимся так называемого succ`es d’estime [11] , потому что труд г. Вронченко лишен именно того, что по справедливости нравится читателям, – лишен всякого поэтического колорита. А нам бы весьма хотелось, чтоб русская публика прочла – и прочла со вниманием «Фауста»! Несмотря на свою германскую наружность, он может быть понятней нам, чем всякому другому народу. Правда, мы, русские, не через знание стараемся достигнуть жизни; все наши сомнения, наши убеждения возникают и проходят иначе, чем у немцев; наши женщины не походят на Гретхен; наш бес – не Мефистофель… Нашему здравому смыслу многое в «Фаусте» покажется странным и вычурным (например, золотая свадьба Оберона и Титании, {46} это интермеццо, в котором уже начинает проявляться страсть Гёте к аллегориям); но вообще весь «Фауст» должен спасительно на нас подействовать; он в нас пробудит много размышлений… И, может быть, мы, читая «Фауста», поймем, наконец, что разложение элементов, составляющих общество, не всегда признак смерти… Мы не будем бессмысленно преклоняться пред «Фаустом», потому что мы русские; но поймем и оценим великое творение Гёте, потому что мы европейцы… Нас не испугает отсутствие «примирения», о котором мы говорили выше; мы – как народ юный и сильный, который верит и имеет право верить в свое будущее, – не очень-то хлопочем об округлении и завершении нашей жизни и нашего искусства…

11

успеха из уважения ( франц.).

46

…золотая свадьба Оберона и Титании… – «Сон в Вальпургиеву ночь, или Золотая свадьба Оберона и Титании» – интермедия, включенная Гёте в первую часть «Фауста». Название интермедии и некоторые ее герои были подсказаны Гёте пьесами Шекспира «Сон в летнюю ночь» и «Буря». Герцен в 1836 г. писал, что фантастические сцены «Вальпургиевой ночи» дают «верный образ, тип гофмановых сказок» ( Герцен,т. I, с. 79).

Г-н Вронченко, кроме перевода первой части «Фауста» и изложения второй, поместил в своей книге довольно длинную статью под заглавием: «Обзор обеих частей „Фауста“».

Не можем не пожалеть, что почтенный переводчик почел за нужное напечатать эту статью. В этом «Обзоре» неприятно поражает читателя какое-то странное озлобление против философии и разума вообще и против немецких ученых в особенности. Г-н Вронченко называет их «толковниками» и уверяет, «что нет сомнения, и из Бовы-Королевича выйдет подтверждение какой угодно философической системы». Мы очень хорошо знаем, что у каждого народа есть свои слабости; знаем, что, например, вторая часть «Фауста» подала повод некоторым ограниченным головам написать длинные и хитросплетенные книги и что эти книги читались, потому что добросовестные немцы всё читают, мы даже готовы сознаться, что творения гг. Рётчера, Гёшеля и др. {47} пользовались некоторой славой в свое время; но, вероятно, г. Вронченко не думает, что он первый открыл недостатки второй части «Фауста» и ограниченность гг. комментаторов; всё это уже de l’histoire ancienne [12] в Германии; стоит только указать на ряд статей автора книги «О возвышенном и комическом» – Фишера {48} в «Hallische Jahrb"ucher» 1839 года, под названием: «Die Litteratur "uber G"othe’s Faust». Вообще новейшее, современное движение умов в Германии, как нам кажется, не вполне знакомо г. переводчику: он бы не стал нападать так пространно и с таким жаром (см. стр. 373, 4, 5 и 6) {49} на «толкованья», «толкователей», их «противоречия» и т. д., если б знал, что воюет с мертвыми; статьи того же Фишера, исполненные такой злой и неумолимой иронии, вероятно, отняли бы у него охоту в свою очередь потешаться над «дряхлеющим умом, который, как одетиневший старик, забавляется калейдоскопом мудрствования». И между тем г. Вронченко, несмотря на свою нелюбовь к «подразумению», «толкованию» и «систематизированию», первый впадает в ту же самую погрешность. Решившись руководствоваться «единственно здравым рассудком», г. Вронченко приступает к разбору характера «Фауста», к оценке мотивов трагедии. И что же! г. переводчик сам строит все свои выводы даже не на гипотезе, а на ложном переводе одного слова «streben», несмотря на то, что сам сознается в неточности своего перевода. Слово «мудрствовать», взятое отдельно, не может служить переводом немецкого «streben», говорит он в примечании к стр. 380-й. Разумеется, не может, потому что «streben» по-русски означает «стремиться», не более и не менее; не может, но должно… должно повиноваться здравому рассудку. Дело вот в чем: во втором прологе Дух говорит Мефистофелю:

47

…творения гг. Рётчера, Гёшеля… – Рётшер(Retscher) Генрих Теодор (1803–1871) – немецкий теоретик искусств, автор работ о сочинениях Гёте, получивших в начале 1840-х годов критическую оценку у Герцена и Белинского (см.: Герцен,т. II, с. 60–61; Белинский,т. XI, с. 578). Гёшель(G"oschel) Карл Фридрих (1781–1861) – немецкий философ, автор работ о Гёте, вышедших в 1824–1835 гг.

12

древняя история ( франц.).

48

…стоит только указать на ряд статей ~ Фишера… – Немецкий философ, ученик Гегеля, Фридрих Теодор Фишер (1807–1888) напечатал ряд статей под общим заглавием: «Die Literatur "uber Goethes Faust» в «Hallische Jahrb"ucher f"ur deutsche Wissenschaft und Kunst», 1839, №№ 9–12, 27–30, 50–55, 60–67 (январь – март). Белинский в письме к И. И. Панаеву от 19 августа 1839 г. сообщал о статье «некоего гегелистаФишера о Гёте, в которой он доказывает, что 2 ч. „Фауста“ мертвая, пошлая символистика, а не поэзия <…> Фишер разбирает все разборы „Фауста“ и нещадно издевается над ними» ( Белинский,т. XI, с. 373). Книга Фишера «О возвышенном и комическом» вышла в 1837 г. («Das Erhabene und Komische. Ein Beitrag zur Philosophie des Sch"onen»). Французский исследователь А. Гранжар высказал предположение, что Тургенев, работая над статьей о переводе «Фауста», воспользовался статьей Фишера (об этом см.: Granjard Henri. Ivan Tourgu'enev et les courants politiques et sociaux de son temps. Deuxi`eme edition. Paris, 1966, p. 141; ср.: D'ed'eyan Charles. Le th`eme de Faust dans la litt'erature europ'eenne. Du romantisme `a nos jours. Paris, 1961, I, p. 282–285).

49

…( см. стр. 373, 4, 5 и 6) … – На этих страницах «Обзора» М. Вронченко Тургенев сделал ряд помет. На с. 375, рядом с текстом: «если слушать мистиков, то Фауст ясно и неоспоримо написан в духе мистицизма, если слушать отъявленных врагов их, приверженцев Гегеля, то Гёте Фаустом нанес мистицизму удар решительный» – помета Тургенева: «Откуда, батюшка, изволили это почерпнуть?» На с. 376, рядом с текстом: «Чего не сказано о Гётевом Фаусте! Он, мы слышим, есть произведение и „понятное – только для посвященных в глубочайшие таинства философии“ и „могущее быть понятым не теперь, а только в будущее время, при большем усовершенствовании человечества“ и, наконец, „непопятное вовсе!“» – помета Тургенева: «Цитировать тут надобно Вишера» (т. е. Фишера).

Es irrt der Mensch, so lang er strebt. (Т. е. человек заблуждается, пока только стремится).

Г-н Вронченко перевел этот стих следующим образом:

Человек Рад мудрствоватьво весь свой век, А мудрствуя, нельзя не заблуждаться. (Стр. 18).

И на этом явно неточном переводе он основывает все дальнейшие свои выводы! Вот собственные слова г. переводчика: «Что автор себе предположил касательно хода и окончания пиесы? На это находим в Прологе ответ самый положительный. Мефистофель будет вести Фауста своим путем, но до цели своей не достигнет: Фауст найдет путь истинный – найдет именно тогда, когда перестанет мудрствовать. Заметим это последнее положение… оно неизбежно истекает… из того, что «мудрствуя, нельзя не заблуждаться». {50} Т. е. г. Вронченко привязывается к одному словечку… не точно ли так же поступают те комментаторы, на которых г. переводчик так победоносно нападает? Г-н Вронченко до того увлекся своею системою воззрения на «Фауста», что даже в двух или трех местах своего перевода с намерением искажает смысл подлинника, например:

50

«Что автор себе предположил ~ нельзя не заблуждаться». – Рядом с этим текстом М. Вронченко (с. 381) пометы Тургенева: «Каково-с?» и ниже: «браво!».

У Гёте (в сцене ученика с Мефистофелем) ученик говорит:

M"ochte gern was Rechts hieraussen lernen. (Т. е. я бы желал здесь чему-нибудь дельному научиться);

г. Вронченко переводит:

Хочу чем дельным голову набить(стр. 84), {51} —

между тем как слова «голову набить» явно противоречат робкому, неопытному и смиренному характеру ученика. Далее, на стр. 88, он заставляет того же ученика спросить у чёрта:

51

Хочу чем дельным голову набить… – К этой строке перевода М. Вронченко Тургенев сделал следующее примечание: «За это надобно г-на Врон<ченко> посечь».

Не в философию ль залезтьмне наконец? —

а у Гёте сказано:

Я почти готов заняться философией,

и т. д. Ненависть к «мудрствованию» побеждает в почтенном переводчике собственную его добросовестность, не подлежащую никакому сомнению; он переводит неверно… не переставая руководиться здравым рассудком. Читатель легко поймет из всего нами сказанного выше, что мы совершенно не согласны с г. Вронченко насчет его воззрения на Фауста, Мефистофеля и т. д. – не потому, что оно слишком просто, а потому, что оно слишком сложно и хитро. Мы, подобно г. переводчику, не любим ни толкований, ни аллегорий, ни комментариев: нас занимает одно чисто человеческое, одно просто истинное; г. переводчик говорит, что Мефистофель есть «олицетворенное отрицание», и мы вполне согласились бы с ним, если б он удовлетворился своим определением и постарался вникнуть поглубже в собственные слова; но вдруг то же самое «олицетворенное отрицание» является у г. переводчика каким-то личным, капризным духом, чем-то вроде Бертрама в «Роберте-Дьяволе», {52} мелодраматическим чёртом, который в одно прекрасное утро говорит самому себе: «Дай-ка погублю я этого добродетельного человека, Фауста!» И вот, по словам г. Вронченко (на стр. 388), «со времени знакомства с Мефистофелем в Фаусте исчезают все утешительные мысли»… Но как же это? ведь Фауст хотел отравиться до знакомства с чёртом? Куда же на это время девались эти утешительные мысли?..Далее (на стр. 389) г. переводчик утверждает, что «сущное дело» для Мефистофеля «завлечь желаемую свою жертву в губящиедушу преступления». Бертрам, совершенный Бертрам!.. Мы позволяем себе заметить г. переводчику, что борьба демона с человеком годится только в оперы г. Скриба и комп<ании>; что, допустив подобное толкование трагедии Гёте, мы никогда не поймем, почему слова Мефистофеля возбуждают такое глубокое сочувствие в душе Фауста; изъяснять же это сочувствие одним магическим влиянием беса на человека значит превращать великую трагедию в довольно пошлую мелодраму. Да! (и пусть г. переводчик нас упрекает в страсти к толкованиям) Фауст есть тот же Мефистофель, или, говоря точнее, Мефистофель есть отвлеченный, олицетворенный элемент целого человека Фауста, «олицетворенное отрицание», говоря собственными словами г. Вронченко. Всякий не «мудрствующий» не может не чувствовать внутренней, неразрывной связи, соединяющей Фауста с Мефистофелем; он не может не признать в этих двух фигурах проявления одной и той же личности – личности творца их. Мы не думаем вдаваться в «толкования»; напротив, для тех читателей, которые, может быть, нашли наши рассуждения о Фаусте слишком «хитросплетенными», мы готовы самым простым, самым наивным образом изложить свое мнение о трагедии Гёте: и Фауст и Мефистофель – тот же Гёте; восторженные порывы, страстная тоска фантазирующего ученого так же непосредственно вытекли из сердца поэта, так же дороги и близки ему, как и безжалостная насмешка, холодная ирония Мефистофеля… Позвольте рассказать анекдот, который лучше всяких доводов подтвердит истину слов наших. Во время первого путешествия Гете с братьями Штольбергами {53} в Швейцарию один из них был страстно влюблен в девушку, на которой не мог жениться; сам Гёте находился под влиянием своей Лили. Где-то за обедом молодые люди разговорились о своих «любезных», стали пить за их здоровье, пришли в восторг – и Штольберг предложил выбросить все стаканы за окошко, для того, чтоб никто другой не мог потом осквернить своими прозаическими губами те стаканы, из которых они пили за здоровье «возлюбленных». Стаканы полетели за окно, и Гёте бросил свой… «но в это время, – говорил он потом, – мне показалось, что Мерк стоит за мною и смотрит на меня»… {54} Вероятно, нашим читателям известно имя этого человека, {55} который послужил Гёте типом Мефистофеля и застрелился на пятьдесят втором году своей жизни. Присутствие элемента отрицания, «рефлексии», в каждом живом человеке составляет отличительную черту нашей современности; рефлексия – наша сила и наша слабость, наша гибель и наше спасенье… Рефлектировать значит по-русски: «размышлять о собственных чувствах». Но, скажут нам, Мефистофель и Фауст в трагедии Гёте являются двумя отдельными лицами, которые действуют друг на друга; кто же нам дает право смотреть на них как на одно нераздельное целое, как на проявление одного, полного человека? На этот вопрос мы сперва ответим собственными словами г. переводчика (на стр. 378): «Мы постоянно должны заботиться еще об одном: не смешивать сущности предмета с его поэтической обстановкою», и прибавим от себя, что слова «поэтическая обстановка» далеко не выражают всей нашей мысли. Гёте, этот по преимуществу творческий гений, не мог не создавать определенных, действительных образов, а потому Мефистофель является у него – в первой части – не бледной аллегорией, но существом живым и деятельным человеком, таким же, как и Фауст. Но разве мы в жизни не стараемся «понять» людей? Почему же нам отказываться от права понимать художественные создания, как бы они ни были живы и действительны? Притом истина нашего воззрения (а мы повторяем только то, что давно сказано немцами, которых мы не позволяем себе не уважать) так и бросается в глаза даже поверхностному наблюдателю. Например, не сам ли Фауст говорит Мефистофелю (в переводе г. Вронченко):

52

… в «Роберте-Дьяволе»… – Опера Д. Мейербера на текст Э. Скриба и Ж. Делавиня (1831) пользовалась в России большой популярностью (см., например: Герцен,т. II, с. 58; Белинский,т. XI, с. 445).

53

…с братьями Штольбергами… – Немецкие писатели Христиан (1748–1821) и Фридрих Леопольд (1750–1819) Штольберги в юности принадлежали к геттингенскому поэтическому союзу, были последователями Клопштока и Фосса, впоследствии изменили свою эстетическую ориентацию.

54

…«но в это время ~ и смотрит на меня… – Об отношениях с Мерком и об эпизоде с разбитыми стаканами Гёте рассказал в своей автобиографии «Поэзия и правда», ч. IV, кн. 18. Тургенев не совсем точно переводит Гёте. У него: «…und ich bildete mir denn doch ein, als wenn mich Merck am Kragen zupfte» <но мне показалось, как будто Мерк дергает меня за воротник).

55

Вероятно, нашим читателям известно имя этого человека… – Иоганн Генрих Мерк(1741–1791) – немецкий критик. В 1852 г. Тургенев хотел написать для «Современника» статью о Мерке (см. письмо к Некрасову и Панаеву от 18 и 23 ноября (30 ноября и 5 декабря) 1852 г.).

Настанет день – его я с трепетом встречаю; Я слезы лить готов – я знаю, Что он пройдет, пройдет, ни одного Не совершив желанья моего! Что все надежды наслаждений. Он дерзкою насмешкой истребит И повседневности уродством исказит Изящный мир моих видений!

Последние четыре стиха неудовлетворительно переведены; у Гёте сказано:

Der selbst die Ahnung jeder Lust Mit eigensinn’ gem Krittel mindert, Die Sch"opfung meiner regen Brust Mit tausend Lebensfratzen hindert;

а это по-русски значит:

(День)… который даже предчувствие наслажденья Ослабляет своей упрямой критикой И тысячью жизненными вычурами (причудами, развлечениями). Не дает развиться созданию моей живой груди.

А проклятие Фауста? а слова его:

когда мгновенью я скажу: «Не улетай, ты так прекрасно!» Я сам тогда погибнуть буду рад…

А слова Мефистофеля (неудовлетворительно переведенные г. Вронченко):

Und h"att’er sich auch nicht dem Teufel "uber geben, Er m"usste doch zu Grunde geh’n!

T. e.:

И если б он даже чёрту не отдался – он бы все-таки погиб, – {56}

56

И если б он ~ погиб… – В переводе М. Вронченко: «Чтоб даже дьяволу не поклонясь душою, он гибели не миновал» (с. 83). К этим стихам помета Тургенева: «не то».