Фауст

Фауст

У ног моих лежат холмы и пропасти. На край горы схожу с предосторожностью Из облака, которое в дни ясные Несло меня над морем и над сушею. Оно, не расплываясь, отрывается И на восток уходит белой глыбою. За ним я наблюдаю с удивлением. Оно клубится, делится, меняется, Все больше упрощая очертания. Мне глаз не лжет. На пышном изголовии Облитых солнцем снежных гор покоится Фигура женщины красы божественной. Юнона ль это, Леда ли, Елена ли? Как царственно рисуется видение! Но вот и нет его. Теснясь, вздымается Оно нагроможденьем туч, подобное Далеким ледникам, в которых светится Великий отблеск дней давно исчезнувших. Но грудь и лоб своим прикосновением Мне освежает полоса туманная. Она спешит принять черты какие-то. Не обманулся я. О, благо высшее Любви начальных дней, утрата давняя! Я узнаю тебя, души сокровище, Взор, встреченный зарею жизни утренней, Порывисто отвеченный, непонятый Взор девушки, которая затмила бы Всех, если бы я удержал ее. Не разрушаясь, как краса душевная, Уходит очертанье, унося с собой Всю чистоту мою, всю сущность лучшую.

На гору становится семимильный сапог, за ним — другой. С них сходит Мефистофель, и сапоги спешно отправляются дальше.

Мефистофель

Совсем измучен маршировкой. Скажи, зачем у этих скал Решил ты сделать остановку? Ведь эту местность я узнал: Крутая эта высь сначала Дно преисподней представляла.

Фауст

Не можешь ты без вечных штук. Вздор, небылицы, что ни звук.

Мефистофель (серьезно)

Но слушай же. Когда за грех один Господь низверг нас в глубину глубин, [228] Мы центр земли в паденье пересекли И очутились в вековечном пекле, Где полыхал огонь среди теснин. Признаться, несмотря на освещенье, Мы оказались в трудном положенье. Раскашлялись тут черти целым адом, Тяжелый дух пуская ртом и задом. От вони ад раздулся. Серный газ Давил на стенки каменистых масс. Росло давленье. От его прироста Потрескалась кругом земли короста. Взрыв тотчас вызвал общий перелом, И стало верхом то, что было дном. Геологи, наш опыт разработав, Ввели теорию переворотов. И правда, свергнув бездны жаркий гнет, Теперь мы дышим воздухом высот. Лишь откровенье с трудностию крайней Людей подготовляет к этой тайне.

228

Когда за грех один

Господь низверг нас… — Начинающееся этим стихом рассуждение Мефистофеля о сотворении мира, насыщенное библейскими мотивами, а также мотивами, почерпнутыми из Мильтонова «Потерянного рая», является в то же время сатирой на вулканистов. Александр фон Гумбольдт прямо относил этот выпад к себе. В своем письме к минералогу и поэту Францу фон Кобеллю он пишет (за чтением второй песни Кобеллевой поэмы «Прибытие Земли»): «Я чувствовал себя немного отомщенным за дурное обхождение с нами во второй части «Фауста».

(Ефес. 6, 12)

Фауст

Гора крута, а как и почему, Претит копаться духу моему. Когда природа всю себя сложила, То шар земной круженьем обточила. Вершины гор — естественный нарост Вокруг ложбин, ущелий и борозд. Понятно, что крутых хребтов отроги К долинам рек становятся отлоги. Существованье гор, лугов, лесов Обходится без глупых катастроф.

Мефистофель

Ты полагаешь? Но иного мненья, Кто был свидетелем их появленья. Я был при том, когда еще на дне Пылал огонь и гул катился громкий. Молох ковал утесы на огне И сыпал стопудовые обломки. [229] Найдя в полях гигантскую плиту, Смолкает ум философа неловкий. Гигантский камень брошен на лету Во времена горячей этой ковки. Он говорит при виде этих стен: «Ничем необъяснимый феномен». Простонародье более пытливо, Оно не остается в стороне И, наблюдая странные массивы, Приписывает чудо сатане. На «чертов мост» глядит в пути скиталец Или в песке находит «чертов палец».

229

Молох ковал утесы на огне

И сыпал стопудовые обломки. — В «Мессиаде» немецкого поэта Клопштока (старшего современника Гете) Молох — воинствующий дух, воздвигающий скалы, и гордый богоборец.

Фауст

Какие любопытные подходы У вас, чертей, во взглядах на природу!

Мефистофель

Что мне природа? Чем она ни будь, Но черт ее соавтор, вот в чем суть. Мы с жилкой творческой, мы род могучий, Безумцы, бунтари. Взгляни на кручи. Вся ширь земная — дело наших рук. Теперь ты облетел ее вокруг. В какой-нибудь из точек перелета Спуститься ты не ощутил охоты? Ты видел как-никак с высот своих «Все царства мира и всю славу их».

(Матф. 4, 8)

Но ты брюзглив, и кругозор привольный Не властен над душою недовольной.

Фауст

И все ж я полон мыслей о большом. Сам угадай, о чем.

Мефистофель

Давай дерзнем. Чтоб прогреметь, на месте бы твоем Я старый город выбрал бы столицей, Где в тесном центре бы лежал Старинный деловой квартал И рынок, крытый черепицей, Со скопищем жужжащих мух Над тухлым мясом на прилавке И кучей овощей вокруг Средь вони, духоты и давки. Там в спертом воздухе, средь дел, Народ весь день кишмя б кишел. Для знати дальше б шли районы Широких улиц, площадей, А дальше бы, среди полей, Раскинулся б еще вольней Простор предместий отдаленный. Там в сотнях мчащихся карет Прогуливался б высший свет. Я радостно бы наблюдал, Как, весь уйдя в свой муравейник, Хлопочет человек-затейник. Когда б гулять я выезжал, Средь сотен тысяч, днем и ночью, Я составлял бы средоточье И всех вниманье привлекал.

Фауст

Ну это был бы труд напрасный. Правитель добрый недоспит, Чтоб был народ одет и сыт, И лишь бунтовщиков плодит На голову свою, несчастный.

Мефистофель

Так замок я б себе воздвиг В веселом живописном месте [230] И превратил бы в парк, в цветник Свое обширное поместье. Деревья в прихотливой стрижке, Лужайки, просеки аллей Питали бы воды излишки Ручьев, каскадов и ключей. Везде бы разрослись газоны, А в чаще, замыкая круг, Я выстроил бы павильоны Для обольстительных подруг. Я б с ними проводил в именье Свои часы уединенья. «Подруг» я с умыслом сказал, А не для округленья слога: Красавицы — мой идеал В том случае, когда их много.

230

Так замок я б себе воздвиг

В веселом живописном месте… — Далее следуют описания Версаля, резиденции французских королей, отстроенной Людовиком XIV, которую старались воспроизвести по мере сил и возможностей в своих карликовых государствах все немецкие князья конца XVII и начала XVIII века. Описание этого королевского парка и вызывает реплику Фауста: «Дань времени! Сарданапал!» Имя ассирийского царя Сарданапала здесь — синоним человека, предающегося роскоши и неге.

Фауст

Дань времени! Сарданапал!

Мефистофель

Не разгадав твоих мечтаний, Я все ж предположить дерзну, Что захотел ты на луну В своем заоблачном скитанье.

Фауст

О нет! Широкий мир земной Еще достаточен для дела. Еще ты поразишься мной И выдумкой моею смелой!

Мефистофель

Ты сделался славолюбив, У древних героинь побыв?

Фауст

Не в славе суть. Мои желанья — Власть, собственность, преобладанье. Мое стремленье — дело, труд.

Мефистофель

Ты можешь не нуждаться в шуме, Тебя поэты вознесут, Чтоб пламенем твоих причуд Воспламенять других безумье.

Фауст

Нет, человека ты никак Истолковать не в состоянье! Что для тебя его желанья, Дешевый, плоский, злой остряк?

Мефистофель

Пусть так. Я не обижен бранью. Что ж привлекло твое вниманье?

Фауст

Мой взор был сверху привлечен Открытым морем в час прилива, [231] Когда весь берег до обрыва Затоплен им со всех сторон. Меня все это укололо. Царю природы, мне была Обидна дерзость произвола: Свободный дух не терпит зла. Еще и то меня кольнуло, Что после краткого разгула Вода, уставши прибывать, Со слепотой такой же ярой Очистила за пядью пядь, Чтобы в свой час прийти опять Для повторенья шутки старой.

231

Мой взор был сверху привлечен

Открытым морем в час прилива… — Мотив победы разумного человеческого труда над силами природы становится центральной темой пятого акта. Мефистофель отвлекает Фауста от осуществления великой цели, от подлинно творческой жизни, втягивая его в государственную междоусобицу, так же как он заставил Фауста (в первой части трагедии) забыть о своем долге перед Гретхен, увлекши его на Брокен (первая «Вальпургиева ночь»).