Фауст

– Сегодня срок отпуска! – внезапно вспомнил он, и холодный пот выступил у него на лбу. – Хорош, нечего сказать! Разумеется, он прогонит меня. Он всё должен был видеть. И он видел, как я бежал за нею… Господи! Позор!

Ему стало нестерпимо стыдно, он заплакал.

– Чего добился? Ещё, пожалуй, эта Любовь сумасшедшая, и тогда совсем скандал!.. Затмение какое-то… Каково будет объясняться?.. Ведь я женат, ведь мне не двадцать лет!

Он осторожно раздвинул кусты, чтоб ещё раз увидеть управляющего; но тот вместе с дамой ушёл.

Пленин поднялся и хотел спуститься с кургана. Левее откоса белел дом на возвышении и смотрел на него двумя окнами точно двумя широко раскрытыми глазами. Из этих окон можно было видеть его даже без бинокля. Он в страхе присел и опять пополз в кусты.

Он провёл так на кургане до самого вечера. Это была пытка, горше которой он не мог себе представить. Всюду мерещились ему любопытные взгляды, которые пронизывали скудную листву и насмешливо смотрели на него. Казалось, половина города знает, что на этом кургане скрывается Виктор Потапыч; публика, ошалев от скуки, взобралась на крыши ближайших домов, на колокольни, вооружилась подзорными трубками и наслаждается позором его. Хоть бы дождь пошёл! Но дождь, как нарочно, не шёл. Виктор Потапыч посвистывал, устремляя глаза в даль, – надеясь, что если смотрят на него, то, по крайней мере, не увидят, как он терзается. Вдруг с зубовным скрежетом он опускал кулак на землю или рыл каблуком яму в песке, задыхаясь от бессильных слёз. Пусть смотрят на него, пусть хохочут над ним. Он как Фауст захотел молодости, и вот какою ценою купил он минутное счастье! Он рвал на себе рубаху, и пена показалась на его губах.

Эти вспышки отчаянья скоро проходили и уступали место бледной, смертельной, подлой трусости. Не ручаясь за себя, он рассыпал порох, разрядил ружьё. Приходила ему мысль о Надежде Власьевне. Но – странно – он меньше всего боялся её. В нём зрело желанье загладить пред ней своё поведение, стать примерным мужем, если всё обойдётся благополучно. Но говорил он себе это и думал – не ради Надежды Власьевны, а ради себя самого и своего спокойствия. К тому же, в сравнении с огромным скандалом, который ожидал его, ссоры с женой представлялись ему ничтожными, как ничтожны были наряду с инквизиционными пытками страдания от каких-нибудь надоедливых мух. Пленин за счастье освободиться от страха, от которого он так позорно дрожал, готов был бы вечно жить с глазу на глаз с Надеждой Власьевной, вечно слушать её упрёки и жалобы, вечно умирать от скуки и не надеяться на лучшую долю.

Порою он сознавал нелепость своего страха и всё-таки не мог отделаться от него. Страх вслед затем ещё сильнее, ещё постыднее угнетал его. И, по мере того, как проходил день с ужасающей медлительностью, и город то оживлялся, то впадал в дрёму, – страх всё рос, точно на Виктора Потапыча смотрели не два, не четыре глаза, не тысяча, а десять тысяч, сто тысяч, миллион глаз, мучительно-насмешливых, смотрели со всех точек горизонта и предавали его посрамлению.

Он ждал вечера. Когда спустились сумерки, он вышел на луг, но подвигался как вор, боясь ночных теней…

X

С утра Виктор Потапыч явился на службу. Он призвал всё своё мужество. У него был суровый вид, когда он жал руку сослуживцам. И под предлогом накопившейся массы дел, он не стал отвечать на вопросы, куда он ездил, как проводил время, доволен ли поездкой. Глядя из-под дымчатых очков, – которые он надел, потому что у него вдруг заболели глаза, – на чиновников, Пленин замечал, что они как-то особенно и значительно посматривают на него. Это страшно тревожило его. Он стал писать, и перо прыгало в его руке как у пьяницы. Старший ревизор подошёл к нему и, прищурившись, погрозил пальцем. Виктор Потапыч так и обмер.

– Что такое?

– Ничего! Вот придёт управляющий – узнаете.

– И как это вы, Виктор Потапыч, обделали всё таким манером, – сказал бухгалтер, – даже удивительно! Я от вас не ожидал. Вы либерал, вам бы, знаете, не к лицу…

Пленин сидел бледный, уничтоженный; перо сильнее запрыгало по бумаге.

– Это показалось управляющему, – произнёс он с напряжённой улыбкой. – Иллюзия… Обман чувств… Я был далеко отсюда, в глухой местности… Но простите, господа! Бездна бумаг… Некогда.

Громким смехом встретили чиновники эти слова. Со лба секретаря на бумагу упала капля пота.

Вошёл управляющий. Подчинённые низко поклонились начальнику, и ниже всех – Пленин. Управляющий сказал ему своим ломаным языком:

– Рад, что вижу вас. У меня есть к вам немножечко дела. Приходите в мой кабинет.

Виктор Потапыч хотел встать и не мог. Колени не разгибались, холод бежал по спине. Однако, он преодолел себя и, оправив жилет, вошёл в комнату начальника точно в застенок.

– Вот бумага из департамента…

Пленин взял бумагу дрожащими руками и прочитал. Он сначала видел только свою фамилию, подчёркнутую красивою чёрною линиею. Затем он понял, что получил Анну третьей степени. Из-под его очков побежали две слезы. Управляющий был тронут и, чтобы не выдать пред подчинённым охватившего его мягкую немецкую душу умиления, закрылся ведомостью.

Пленина поздравляли, он должен был пригласить товарищей в гостиницу и поставить им две бутылки шампанского. Глаза его перестали мало-помалу болеть, и он в тот же день снял свои дымчатые стёкла.

И жизнь потянулась обычным порядком. Он аккуратно ходил на службу, писал циркуляры, восхищавшие начальника, обедал всегда дома, ссорился и мирился с Надеждой Власьевной, бывал с нею в гостях, в театре или по-прежнему скучал. Он быстро седел, желтел. Воспоминания о мгновенно вспыхнувшей и пролетевшей любви пугали его, и он старался не думать о странной прекрасной девушке.

Где она? Что с нею? В самом деле, не сон ли привиделся Виктору Потаповичу?

1884 г.