Фавн на берегу Томи

Учитель смотрел в переулок и чувствовал себя опустошенным. Он желал восстать против Человека, но не находил в себе сил. Боялся даже снова увидеть его. Единственное, что он мог, так это удержаться от панического бегства из города.

Учитель не спеша покинул гостиницу и присоединился к угрюмой процессии скорбящих по убиенной дочери губернатора.

Шли они по грязной снежной кашице вверх по крутой Ефремовской, мимо костела и Воскресенской церкви, пока не вышли к абсолютно круглому Белому озеру, на другом конце которого раскинулась роща. Вскоре показалась кладбищенская ограда, а за ней церковные купола православного Вознесенского храма и шпиль готической часовни на католической стороне старого кладбища. Здесь разделенные стеной соседствовали два мира покойников. Один — восточный, убогий и неопрятный, с неказистыми паукообразными крестами. Это мир скромных суеверных постников, мытарящихся теперь по трухлявым церковным помянникам. Другой мир — западный, угрюмый, с покрытыми мхом благородными плитами и высокими обелисками. Это мир педантичных мертвецов, скрупулезно отрабатывающих свои прегрешения.

Похороны с заунывным низким пением потянулись под кладбищенской аркой с иконой, изображающей возносящегося Христа.

За алтарной стеной храма, у глинистой ямы между оградками процессию поджидали мужики с лопатами, победно стоявшие на рыхлой земляной куче.

— Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи… — сипло возглашал священник.

— Веечная паамять, веечная… — басовито завывал протодьякон, позвякивая цепочками кадила и расстилая над снегом быстро сносимый ветром дымок.

Учитель, чуть покачиваясь, задумчиво стоял позади, сунув фуражку под мышку, а руки — в карманы пальто.

Священнослужители закончили обряд, толпа уплотнилась, началась толкотня, и вопли плачущих мгновенно усилились. Гроб заколотили и начали опускать. Бакчарову удалось пробиться к могиле и бросить горсть земли на крышку гроба Марии Сергеевны, тут же забарабанили тяжелые комья, бросаемые не пригоршнями, а лопатами, и через минуту на могиле вырос рыжий холмик. Толпа сразу стала расползаться.

Коекто здоровался с учителем. А Бакчаров больше всего боялся столкнуться с Анной Сергеевной, ее кузеном или, еще хуже, отцом покойницы. По этой причине сразу после слова архиерея учитель стал торопливо выбираться, обходя подальше кружок родственников.

На выходе с кладбища его окружили нищие, человек десять стариков и старух. Он пробился через них, потупившись, и быстро побрел прочь.

— Постойте, Дмитрий Борисович! Умоляю, постойте, — окликнул его запыхавшийся молодой человек в залатанной солдатской шинели. Бакчаров сразу узнал его. Это был тот сумасшедший поэт, который навещал его во время болезни.

В задумчивом похоронном томлении учитель повел себя снисходительно.

— Арсений, кажется, — протянул он ему руку.

— СеняСеня, — обрадовался бывший семинарист, не скрывая собачьей радости от рукопожатия, — а фамилия у меня Чикольский. А правду о вас говорят, что вы член Географического общества?

— Нет, не член, — глядя перед собой, сухо ответил Бакчаров.

— Жаль, — искренне посетовал поэт. — А я думал уже начать удивляться, мол, такой молодой, а уже член общества…

С кладбища мимо Белого озера и Воскресенской церкви они возвращались вместе. Когда шли по возвышающейся над городом Ефремовской улице, Бакчаров молчал, а Чикольский все о чемто взахлеб рассказывал, читал стихи и даже пытался петь ужасно не поставленным, дававшим петуха голосом. Оба они в этот день думали о загадочном убийстве Марии Сергеевны, но старательно избегали этой прискорбной темы.

— Дмитрий Борисович, а вы видели скульптуру Антокольского «Иван Грозный»? — спрашивал Чикольский, то и дело забегая вперед и заглядывая в лицо учителю.

— Да, — сухо и задумчиво отвечал Бакчаров, — и не только скульптуру, но и самого Марка Матвеевича, когда он приезжал на несколько дней в Вильно. У него очень странные глаза. Они дивные, добрые и жуткие, как у архангела.

— Это мой любимый скульптор. Только я ничего у него не видел, кроме «Ивана Грозного», — признался Чикольский.

— Я как раз считаю, что это не самая лучшая его работа, — заявил Бакчаров. — В прошлом году он создал свой шедевр. «Не от мира сего» называется.

— Опишите! — взмолился Чикольский.

Задумчивый Бакчаров пожал плечами и стал описывать:

— Тощая, простая девушка сидит на выступе, вдыхая воздух от светлого молитвенного вдохновения. С этим воздухом она блаженно проникается евангельской истиной. Она лишена зрения от своих мучителей, но от истины она счастлива неземной радостью. В руках ее табличка с древним знаком христианского вероисповедания. Она держит этот знак и тем самым молча исповедует перед людьми свою любовь ко Христу. В душе ее мир. И голуби, словно найдя тихое пристанище, толкутся подле нее.

С тех пор как я увидел ее, она из головы у меня не выходит, — признался Бакчаров почти шепотом. — Глядя на нее, я решил написать книгу о юной мученице и ранних христианах. Это будет книга о женской храбрости, о всепобеждающей женской любви и особом предвечном свете, который теплится в сердце каждой женщины.

— Почему же вы не пишите? — возмутился Чикольский.

— Пишу, — возразил Бакчаров. — Вчера начал. Если бы не одна история…

— Какая история?

— Никакая, — отмахнулся Бакчаров.

— А вот здесь я живу, — остановился Чикольский и указал на низкую избушку в подворотнях Ефремовской возле чулочной мастерской. — Вы зайдете, Дмитрий Борисович?

Придерживая очки, Бакчаров любопытно рассматривал небольшое, чуть покосившееся бревенчатое строение под трогательно клонящейся ранеткой. Четыре могучих суковатых сосны росли у Чикольского в огороде, и далеко в небо уходили их сначала черные и заскорузлые, а выше светлые и шелушащиеся стволы. Зелень их раскрывалась на кривых, змееподобных ветвях широким зонтом только у самой макушки. Глядя на них снизу, Бакчаров ясно представил себе, что, когда Сибирь была еще девочкой, между этими стволами летали, каркая и хлопая кожистыми крыльями, большие зубастые рептилии.

— Восхитительно, — признал европейский учитель. — А скота не держите?

— Была корова, — вздохнул Чикольский. — Пришлось проиграть в карты.

— А с кем вы живете, если не секрет?

— Один живу! — воскликнул Чикольский. — Вы зайдите, Дмитрий Борисович, я очень прошу!

Дух старой избы возбуждал внезапную грусть — родственницу древнерусской тоски.

Посреди избы была печь. От нее исходили все стены и создавали три помещения. Первое — прихожая с кухонным закутком, второе — горница, третье — небольшой чулан с окном, превращенный Чикольским в капище богини любви. Здесь стояла маленькая мраморная статуя полунагой Афродиты, подле нее горели церковные лампады и стояли живые цветы в горшках, дымилась чашечка с самодельным кедровым ладаном.

В комнате Чикольского было аскетично и чисто, ни соринки, ни пятнышка, все лежало на местах и стояло по полочкам. Никаких признаков безумия и творческого беспорядка здесь не было. Комод был уставлен иконами и различными христианскими святынями — камушками со святых мест, маслом в крохотных скляночках, засушенными просфорами и лоскутками от одежд малоизвестных русских святых. Беленые стены комнаты были бугристыми, а в печной стене выложен кирпичами самодельный камин. Деревянные полы были покрыты цветными холщовыми постилками, по ним было приятно ступать. Здесь было два стола, диван, стулья, шкаф с посудой, на окнах горшки с цветами. В углу стояла высокая кровать с пологом и целой горой из пуховиков и подушек в пожелтевших и сыроватых на ощупь наволочках.