Фавн на берегу Томи

Сбоку в лощине появились темные избы с маленькими, тускло горящими оконцами, говорящими о том, что за их стеклами находятся теплые, обжитые деревенские горницы. И Бакчаров испытал чувство облегчения, когда Борода свернул с тракта и направил лошадь на эти уютные огоньки.

— Сейчас свернем, баре, — запоздало пробасил ямщик, разворачивая лошадь. — У, как дуеть на мене Кутьма, уу! — И его сутулая фигура вздрагивала и тяжело раскачивалась над головой учителя. В эти томительные мгновения Бакчарову вспоминался жгучий, терзающий образ его возлюбленной Бетти, и он чувствовал себя отомщенным. Все тело его ныло, но на душе был мир. Его мечта сбывалась, каждая тягучая минута приближала его к Сибири.

Возобновляющийся жар выписывал на внутренней стороне его век краснозеленые пятна, в которых смутно проступал лик надменной Беаты. Глаза ее, совсем еще детские, светлосерые, втягивали в себя, заставляли забыть все, о чем думалось, все, чего хотелось… Два бездонных моря ее глаз, становясь все больше и больше, заливали затуманенный ум учителя, и он начинал, как младенец, беспомощно водить перед собой руками.

— Ну, всевсе, баре, почти приехали, — утешал его Борода. — Переночуем в тепле. Провалиться скрезь землю Бороде!

— Мне кажется, я заболел…

— Чавочаво?

— Плохо мне. И я очень голоден. Борода, поедем побыстрее, — жалобно стонал учитель в полубреду.

— Но! Чертовка непасеная! Тебе говорят, кобыла, а ну пошла, — стегал ямщик лошадь. — Шо, Бороду забыла! Поглядите, люди, какая падаль, бестия! Ты ее хлесь, а она тебе: слезь. Но, Рая, когда поедя? Энтот лес, прозвание ему тайга. Конца нет ему. Тама лесная сила бесовская, уу! Тама волчье воинство! Эй, Райка! Опять стала, чертовка Валаамская. Инно жара кака анафемская! Но, тебе говорят, мазепа…

В деревне их встретила у забора старуха и проводила в приземистую избу под суковатой вербой. Сойдя с телеги, учитель понял, что состояние его здоровья куда хуже, чем казалось во время езды. Ноги Бакчарова почти не слушались, он шел, опираясь на плечо Бороды.

Бабка, охая и ахая, осмотрела Бакчарова и тут же принялась готовить снадобье для него, а Борода усадил учителя на лавку за стол в уголок и принялся трогательно кормить его. Он кормил его медленно, с той обстоятельностью в движениях, которая свойственна крестьянам. Неторопливо, степенно отрезал для него своим большим поясным ножом краюху хлеба и начинал стругать сало, подавая кусочки учителю тут же прямо на лезвии. Он долго уговаривал Бакчарова есть даже тогда, когда тот стал отворачиваться и отмахиваться. Потом хворого путника стала отпаивать горькими отварами старуха и при этом рассуждать трудно понимаемым языком глубинки с ямщиком о чемто страшном и почти сказочном. Она, то и дело крестясь и скашивая испуганные глаза на иконы, рассказывала о неком древнем и зловещем лесном явлении и какомто обладающем сверхъестественными возможностями разбойнике.

— Такто, сила бесовска, — говорила она тихо вполголоса, словно ее ктото мог подслушивать, — гряде на землю русску. Пабн Темночрев ему прозвище. Он лет за полета уж ходяша в лесах тутошних, да по весям страху сатанину на люди нагоняша. Я о ем в свой век слыхивала, я на ем зубы источила молитвою, дыру во лбу пробила крестным знаменем. Яко он входяша в веси, или во град, или села, тако и на распутьях силою бесовскою люди обдержаша и по своей воле сатанинской водяше. И барин твой, ямщик, печать его на себе носяша, яко же Темночрев по пятам его идяше и с уды своея анафемской не спускаша…

— Ты как мозгушь, стара, аль я не учул, откеда ты таковска? — весело возмутился Борода ее испуганному лепету. — А и проста ты, мать, погляжу, така глазаста, а дура. Шоб мне скрезь землю провалиться! Ты вот башь, каки энто, — як его прозвище — Темнобрюх твой? Не оной силы баре мой. Худой он совсем, хилый. А Пабн Брюх тот, народ говорит, за версту виден был, земля трясе от ходу его…

— Святый отче, угодниче! — рассердилась хозяйка на Бороду. — Тебе говорят аль нет? Барин твой печать злую темночревову на себе носяша, яко тот по пятам его гряде…

— Мати Безневестная! — посерьезнел ямщик. — И впрямь окромя чумадана у баре еще яка бесовска штука на главе была. Пузырь, язвить меня в душу! Ейбогу, пузырь! Неужто энто темнобрюхова скверна?

Бакчаров переводил глаза с одного спорщика на другого, пока сам не ввязался:

— О каком таком злом пришельце вы рассуждаете?

Спорщики враз замолчали и уставились на Бакчарова.

— Какомкаком, о Пабне, враге народу хрестьянского, — пояснил Борода. — А вы шо энто, в Москвах, о Темнобрюхе не слыхали?

Когда чудаковатый возница узнал от Бакчарова, что до Москвы не докатилась мрачная молва об этом черте и в столицах ничего о нем еще не знают, это показалось ему невероятным:

— Христос с вами! Не слыхали? Не слыхали про таежного демона? Анделы в Китаях, тады на шо Москве уши?

Отмахнувшись от разговоров, Борода сам подкрепился сальцем, выпил две кружки водки, достал откудато балалайку и начал лихо бренчать на ней народную музыку.

Прощай, матушка Россея,Прощай, берег, родный двор,За кобылой до СибириЕду нимо рек и гор.Мне дорожный хлеб приелси,Припилась в ручье вода,У костра поел, погрелси,Еде дале Борода.Нимо берег плыве лебедь,Под себе воду гребё.Нимо Раялошадь едетьЕё лебедь не ебё.Ту из лесу вси зверухи,Выбегають там и туть,От чего прижавши ухиТак испужено бегуть?Поспешай, кобыла Рая,Чуе жопа, чуе нюх,Не вино мене шатая,Мене води Темнобрюх…

Ямщик Борода пел до тех пор, пока Бакчаров не завалился в угол и не уснул там же, на лавке под иконами.

Сам ямщик почти и не спал. Только дремал немного на лавке рядом с Бакчаровым. Дед сладостно чмокал губами, вздрагивал, просыпался и, широко открыв глаза, пугливо крестил грудь:

— О Господи… ох ты, Боже…

Негодуя, плевал на пол и жаловался:

— Задремлю, а мене пес лижеть… большущий пес, больше Райки, и прямо в губы… К чему энто?

Бакчаров выглянул изпод тяжелой овчины и понял, что они снова в пути. Ночь была удивительно ясная. Учитель чувствовал себя очень скверно. Все тело его немело, а голова невольно тряслась. Их путь лежал по широкому темному простору. Мимо то и дело одинокими пучками проплывали почти облетевшие кустарники. Они призрачно вырастали в поле, как расставленные кемто дозорные. Дмитрий не сразу понял, проснулся он или сны все еще морочат его. Ветер гудел в ушах, земля со скрипом и стуком уползала в темноту. Толком ничего не было видно. Светили только самые яркие звезды. Да и те едва. Далекие громады гор больше чувствовались, чем виделись. Словно самая могучая из них, покачивалась над Бакчаровым согнутая спина Бороды.

Бакчарова проняла дрожь, ветер завыл грозно и зловеще. Он поежился и получше укутался.

— С вашим братом свяжешься, только кобылу застудишь, — тихо сам себе то и дело повторял ямщик, причитая добрым, беззлобным голосом.

Ветер свистел поразбойничьи, казалось, вотвот начнется сырая метель. Не имея возможности писать во время пути, учитель всю дорогу час за часом слагал стихи из своих впечатлений о путешествии. Слагал, и тут же они терялись во мгле затуманенного болезнью рассудка.

Там, в глубине тайги, где, ужасом объята,Течет лесная мгла, трепещет каждый прут,Во тьме сырой тревожатся волчата,С охоты мать свою волчицу ждут и ждут.Лес мается, скрепит уже стволами,Беседует с ветрами бурелом.Тропа петляет темными долами,Немые идолы толкуют о былом.Ночь духами язычников заклята,Лесные чудища пугающе ревут,И видят сон в норе своей волчата,Как мать убитую охотники везут.