Фавориты Фортуны
Шрифт:
Около сорока тысяч повстанцев построились в боевой порядок, чтобы встретить Красса. Спартак не обратился к ним перед боем с речью, но, пока он ехал вдоль их рядов на красивом, сером в яблоках, Батиате, они встречали его оглушительными приветственными криками. Спартак встал под своим штандартом, повернулся в седле, поднял вверх сжатые кулаки, потом соскочил с седла. В правой руке сверкнул меч — кривая сабля фракийца-гладиатора. Вождь мятежников закрыл глаза, поднял меч и опустил его на шею Батиата. Кровь хлынула потоком, но красивое животное не протестовало. Как ритуальная жертва, конь опустился
Вот. Не надо никакой речи. Убить любимого коня — значит сказать своим товарищам все. Спартак не покинет поля боя живым. Он избавился от способа спастись.
Бой был честный, ничем не осложненный и кровавый. Равняясь на Спартака, большинство его людей сражались, пока не падали мертвыми. Сам Спартак убил двоих центурионов, а потом кто-то перерезал ему подколенное сухожилие. Не в состоянии стоять, он упал на колени, но упорно продолжал отбиваться, пока огромная куча тел не погребла его под собой.
Пятнадцать тысяч мятежников остались в живых после этой битвы. Шесть тысяч их бежали в направлении Апулии, остальные — на юг, к горам Бруттия.
— Прошло шесть месяцев — и все закончилось, а с этим и зимняя кампания, — сказал Красс Цезарю. — В общей сложности я потерял сравнительно мало людей. Спартак мертв. Рим вернул своих орлов и фасции и захватил еще множество трофеев, которые невозможно отдать их прежним хозяевам. Мы все выиграли от этого.
— Есть одна трудность, Марк Красс, — сказал Цезарь, который был послан осмотреть поле боя в поисках живых.
— Какая?
— Спартак. Его нет.
— Чушь! Я сам видел, как он упал!
— Я тоже видел. Я даже запомнил это место. Могу тебе показать его. Пойдем, покажу! Но его там нет, Марк Красс. Его там нет.
— Странно!
Командующий надулся, сжал губы, подумал немного, а потом пожал плечами.
— Да какое это имеет значение? Армии его нет, а это главное. Я не могу отметить триумф, одержав победу над рабом. Сенат встретит меня овацией, но ведь это не одно и то же. Не одно и то же! — Он вздохнул. — А что его женщина, эта фракийская ведьма?
— Мы и ее не нашли, хотя захватили много сопровождавших лагерь, которые толпились недалеко от поля боя. Я спрашивал их о ней, узнал, что ее зовут Алусо. Но они клялись, что она села в раскаленную докрасна колесницу, запряженную гремучими змеями, и унеслась на небо.
— Дух Медеи! Полагаю, теперь Спартак стал для всех Язоном! — Красс направился вместе с Цезарем к куче мертвых тел, которая похоронила под собой упавшего Спартака. — Каким-то образом этой парочке удалось скрыться. Ты так не думаешь?
— Уверен, что они так и сделали, — ответил Цезарь.
— Во всяком случае, мы должны прочесать местность и поискать мятежников. Они могут появиться снова.
Цезарь ничего не ответил. Он считал, что они больше никогда не появятся. Он был умным, этот гладиатор. Слишком умным, чтобы поднимать против Рима еще одну армию. Достаточно умным, чтобы остаться безымянным.
Весь месяц май римская армия шла за бывшими мятежниками до крепостей Лукании и Бруттия. Это были идеальные места для разбоя. Поэтому и возникла настоятельная
необходимость изловить всех уцелевших мятежников. Цезарь оценил численность убежавших на юг в девять-десять тысяч человек. Но ему и другим поисковым отрядам удалось обнаружить только шесть тысяч шестьсот. Остальные, вероятно, станут разбойниками на Попиллиевой дороге.— Я могу продолжить поиски, — сказал Цезарь Крассу в июньские календы, — хотя улов будет меньше и все труднее будет их поймать.
— Нет, — решительно ответил Красс. — Я хочу вернуться с армией в Капую к следующему рыночному дню. Консульские легионы пойдут со мной. В следующем месяце предстоят курульные выборы, и я намерен заблаговременно вернуться в Рим, чтобы выдвинуть свою кандидатуру на должность консула.
Это не было сюрпризом. Цезарь не счел нужным комментировать услышанное. Вместо этого он продолжил разговор о сбежавших мятежниках:
— А как быть с теми шестью тысячами, которые отправились на северо-восток в Апулию?
— Они уже наверняка добрались до границы Италийской Галлии, — ответил Красс. — Потом они побегут к Помпею Магну и его легионам, которые возвращаются из Испании. Ты же знаешь Магна! Он их уничтожит.
— Значит, остаются только пленные, которые у нас. Как ты с ними поступишь?
— Они пойдут с нами до Капуи.
Красс посмотрел на своего старшего военного трибуна. Обычное лицо флегматика, но в глазах застыл жуткий холод.
— Риму не нужны эти напрасные войны с рабами, Цезарь. Это лишь лишняя трата средств. Если бы нам не улыбнулась удача, пять орлов и пять комплектов фасций были бы утрачены навсегда. Пятно на чести Рима, что для меня лично было бы невыносимо. Когда-нибудь очередной враг Рима вознесет до небес таких людей, как Спартак. Найдутся подражатели, так и не узнавшие грязной правды. Мы-то с тобой в курсе, что Спартак был продуктом легионов. Скорее еще один Квинт Серторий, нежели возмущенный раб, с которым плохо обращались. Если бы он не был воспитанником легионов, он никогда не зашел бы так далеко. Я не хочу, чтобы он превратился в некоего раба-героя. Поэтому я использую Спартака, чтобы положить конец самому явлению восстания рабов.
— Это было больше восстание самнитов, чем восстание рабов.
— Правильно. Но самниты — это проклятие, с которым Риму приходится жить всегда. В то время как рабы должны знать свое место. И я это сделаю. После того как я покончу с остатками мятежников, в Римской Республике рабы больше никогда не посмеют бунтовать.
Привыкший быстро думать и хорошо понимать людей, Цезарь вдруг осознал: он не может даже догадаться, что имеет в виду Красс.
— И как ты это сделаешь? — спросил он.
Ответил счетовод, привыкший иметь дело с цифрами:
— Шесть тысяч шестьсот пленных подсказали мне эту идею. Расстояние между Капуей и Римом — сто тридцать две мили, каждая миля — пять тысяч футов. В сумме получаем шестьсот шестьдесят тысяч футов. Делим на шесть тысяч шестьсот — получаем расстояние в сто футов. Я намерен распять этих мятежников на дороге между Капуей и Римом через каждые сто футов. Они будут висеть на крестах, пока не сгниют до костей.
Цезарь глубоко вдохнул.
— Ужасное зрелище.