Фаза Урана

Половину лаборатории огораживал шифоньер, обклеенный структурными обоями под вишню. На шифоньере стояли ожиревшие от бумаг папки. В пластиковых упаковках от йогурта росли колючие кактусы. Пару полок занимали образцы горных пород – камни разных цветов и размеров. По каждому из них можно было изучать геологические эпохи, которые миллионы лет сменяли друг друга.

У стены, под календарем с рекламой турагентства, располагались металлические цилиндры и перегонные кубы. По виду это все до безобразия напоминало самогонный аппарат.

В лаборатории не было даже компьютера. Только на широком бухгалтерском столе стояла пишущая машинка «Ятрань», больше похожая на полуразобранный аккордеон. На жестяной крышке от сардин, с застывшими каплями олова, лежал работающий паяльник. От паяльника, как от сигары, поднимался дым. Струи дыма витали по комнате, словно ленты, запущенные в воздух гимнасткой.

– А я тебе, Люба, говорю, у меня на участке все огурцы на солнце сгорели. Хоть бы один дождь за месяц прошел.

– Дорогая, ты огурцы поливаешь неправильно. Я тебе это с самого начала говорила.

Две дамы сидели на стульях у окна, завешанного застиранной желтой шторой. Попав в институт еще девочками, они перезрели здесь в мелкокристаллической пыли горных образцов. В их службе вот уже тридцать лет ничего не менялось.

– Уж мне-то, Любочка, в огурцах не разбираться, – продолжила одна из дам, – уж я-то их в жизни навидалась!

Женщины захихикали. Во фразе, несомненно, скрывался сексуальный подтекст. Настроение у дам было игривое.

– Добрый день, – сказал я, чтоб меня заметили. – А Леня есть?

– Ленечка, – крикнула одна из них, – Тут к тебе этот, как его, пришел!

Из-за шифоньера, вытирая влажные руки махровым полотенцем, появился Леня.

– О, привет! – радостно сказал он мне.

– Привет, – сказал я. – Я принес тебе ирисок. Пойдем, поговорим.

– Ириски – это правильно. Кофе будешь?

– Буду.

Леня вновь скрылся за шифоньером и возник оттуда спустя минуту с двумя кружками в руках. Мы вышли в коридор и двинулись в сторону лифта.

Леня был моим школьным приятелем. В школе он считался одаренным ребенком, и учителя им гордились. Усатые комсомольцы бегали к нему, пионеру, решать контрольные по химии и физике.

Его я запомнил сразу же, в первом классе, на празднике Первого Звонка. Среди синей массы детей он выделялся убогим коричневым костюмчиком, утвержденным министерством образования УССР. Из коротких рукавов выглядывали его руки – точно такие же коричневые: накануне Леня лакомился дикорастущими грецкими орехами. Красивая нарядная старшеклассница, которой выпало вести Леню за руку в класс, брезгливо морщилась. Это было видно даже на фотографии.

Так вышло, что нас с Леней учительница посадила через проход парт, по соседству. В середине занятия он обратился ко мне:

– Эй, гляди. Что у меня есть, – он, с дружелюбием Чебурашки, вытянул из кармана какие-то катушки с цветной проволокой и гордо сообщил: – Я собираю мелофон!

Отца у Лени не было. Мать работала в нашей школе техничкой. После уроков Леня помогал ей носить из уборной воду в десятилитровом цинковом ведре. Мать им гордилась – он составлял смысловую нагрузку ее безрадостной жизни. Она угощала его дешевыми приторными ирисками. Он их любил. Или притворялся, что любил. Чтобы найти такие же ириски, я потратил сегодня все утро (еще час сочинял письмо Ф. в провайдере).

Уже классу к шестому Леня чинил все сломавшиеся школьные приборы. В два счета починил у меня дома неисправный калорифер. Был настоящей звездой общегородских олимпиад. Два вуза хотели взять его после школы без экзаменов. Ему прощали даже шалости – взрыв снаряда, рассыпанный в рукомойнике карбид, смелый дрожжевой опыт в туалете…

Все закончилось в девятом классе. В последней четверти, в мае, когда до летних каникул оставалось две недели, он разлил ртуть в школьном коридоре. Школу закрыли на карантин, и даже выпускные экзамены оказались сорванными. Был скандал на весь районо.

Аттестат за девятый класс Лене все-таки выдали, пожалели мать, но в десятый так и не перевели. Его не взяли даже в техникум – ртутная диверсия имела резонанс. Не без труда он поступил в ПТУ, в мрачное обветшалое здание дореволюционной постройки на окраине Старого Города.

Я никогда не мог добиться от Лени причин его поступка. На мои вопросы он отвечал почти односложно: «Просто у меня была ртуть». У Лени был мозг экспериментатора. Ему нужно было родиться на полтысячи лет раньше и искать философские камни. В его характере было нерушимое галактическое стремление к познанию, которое толкало его на диковинные поступки. Поступки, на которые я, как всегда, был не способен.

Отслужив радистом в армии, он нашел работу здесь, в этой лаборатории. По-прежнему ремонтировал сломанную технику друзей и знакомых. Брать вознаграждение наотрез отказывался. Мать его болела водянкой ног. Его денежные дела были крайне стесненными. Но он не отчаивался, жизнь он любил. По большому счету Леня так навсегда и остался ребенком, любознательным и непоседливым.

– Ну, рассказывай, – засмеялся Леня, когда мы подошли к окну, – Чего на этот раз у тебя сломалось? Опять, поди, электрочайник спалил?

– Нет. Не совсем. Мне тут узнать у тебя кое-что нужно. Проконсультироваться-

– Так и знал! Так и знал! Лампочка перегорела! Консультирую: берешь лампочку, потом табуретку, потом.»

– Ленька, сволочь, хватит смеяться, я серьезно. Дело есть.

– Я весь внимание.

Я отхлебнул кофе из стакана и чуть не подавился:

– Что за гадость ты мне налил?

– Кофе без кофеина. Ячменный суррогат. Не отвлекайся – ты только что хотел что-то спросить.

– Да, о чем это я… Так вот…

– Спрашивай, спрашивай.

– А я и спрашиваю, только ты меня перебиваешь постоянно!

– Весь внимание, весь внимание.

– Что ты знаешь о радиации?

Тут уже Леня чуть не подавился своим ячменным суррогатом Он засмеялся так громко, что брызги его кофе долетели до противоположной стены.

– Ты… ты, – проговорил он, отдышавшись, – приперся сюда ко мне, чтоб узнать о радиации? С каких это пор у тебя такая похвальная тяга к знаниям?

– Понимаешь, девушка знакомая попросила помочь реферат написать. Я тут кой-какие книжки умные полистал, да не понял ни хрена.