Фаза Урана
Шрифт:
– Вы слышите меня?
III. Анхра-Майнью
…Во всем виноваты немцы…
Так старик начал свой рассказ. Речь его, местами косноязычная, временами невнятная, то и дело прерывалась. Мысли его часто перелетали от одного события к другому. Перелетали без связи, бестолково, словно они были осенними перепуганными мухами. Некоторые дни в его памяти представали яркими и глубокими картинками, словно голограмма. Напротив, целые годы выцвели совершенно, будто фотография на поляроид, долго находившаяся на свету. Я ловил его слова. Слова – дрожь. Дрожь маленького хряща гортани, которая определяет наше прошлое и пытается создать будущее. Его слова были землей, были морщинами и были снегом…
…В древности, когда в битве погибал воин – его хоронили в степи. Оставшиеся в живых
…Женщина рожала детей и увядала. Морщины иероглифами писали на ее коже историю ее судьбы. Девушка превращалась в старуху. Девушка ничего не могла знать о старухе. Старуха давно успела забыть девушку. Слова…
…Снег ложился на холодный камень. Камень становился сугробом. В мягком сугробе пряталась твердость камня. Опять слова. Всего лишь слова…
Слова сыпали, резали и кружили. Мне было проще. Я слышал первую фразу…
…Во всем виноваты немцы…
Никто не знает, где и когда родился его отец. Говорили, что мать его отца наполовину была цыганкой. До самой смерти отец его оставался неграмотным, не без труда выучившись писать лишь фамилию: детство у Него было сложным, если, конечно, оно вообще было. Многие люди были уверены, что Он никогда не был ребенком. Разве бывает детство у диких зверей?…
Сколько Он помнил себя, Он всегда чувствовал голод. В ту пору у Него была тысяча имен. Иначе говоря, Имени у Него не было. Имена бывают у коров и свиней, но их не дают хорькам и крысам…
Летом Он батрачил на богатых хуторян, пахнувших сахаром и мукой. Зимой перебирался к морю в портовые города. Там он нищенствовал или грабил пьяных матросов в порту. Очень часто это были немцы. Однажды, злобной зимой в Таганроге, Он чуть не умер с голоду. Его спасли негры – матросы американского торгового флота. Сердобольный негр Мойзес кормил Его консервированными бобами. Мойзес любил самогон, украинских женщин и грустные песни на непонятном языке. А еще негр любил воздушных змеев. Сначала Мойзес безуспешно пытался обучить Его английскому. Потом плюнул, и научил мастерить змеев из желтой бумаги и планок, пахнущих лесом. Они вместе запускали змеев в морозный морской воздух на пристани, и негр пел что-то о грусти. Не зная слов, но чувствуя непонятную радость, Он по-звериному подвывал мелодии…
Думаю, у Него все-таки было чуть-чуть детства: эти два зимних месяца в Таганроге. Американский пароход уплыл, и с тех пор Он никогда не грабил пьяных негров. К счастью, пьяные немцы попадались чаще…
Спустя три года, вдоволь поскитавшись по Новороссии, он пристал к бродячему цирку. Он ухаживал за лошадьми, чистил клетки, обрывал корешки билетов. В цирке имелись усатые силачи в полосатых трико; козел, умевший считать до десяти – гораздо лучше, чем Он; гуттаперчевые мальчики и не менее гуттаперчевые девочки; метатели ножей и наездники в костюмах горцев. Еще был карлик, грустный клоун. Карлик выходил на манеж в костюме японского генерала или даже в образе эсера-бомбиста, и публика изнывала от хохота. Однажды, силачи в полосатых трико – французские борцы, шутки ради, заставили Его схватиться с их чемпионом Чемпион носил нелепый сценический псевдоним Гасконский Бык. Гасконский Бык очень быстро уложил Его на лопатки своим излюбленным приемом. Тогда Он прокусил чемпиону кадык. Хлынула кровь, и силач широкой ладонью застучал по опилкам…
Война, начавшаяся в четырнадцатом году, поначалу ничего не изменила в его жизни. Шоу-бизнес оставался шоу-бизнесом. Русская армия шла в наступление в Галиции, а потом отступала. Победы сменялись поражениями, как дождь сменяется солнцем, а солнце сменяется дождем в сегодняшних сводках погоды. Цирк не переставал гастролировать. Ножи летели в чучело императора Вильгельма. Наездники протыкали пикой плюшевых немцев до тех пор, пока лошадей не забрали на фронт. Карлик, грустный клоун, выходил на манеж в кайзеровской каске – его незавидная участь вызывала смех у женщин, детей, чиновников и инвалидов. Публика требовала смерти. Мельницы, как и раньше, дробили злак, превращая его в белую пыль. Эта пыль, драгоценная, как кокаин, без следа растворялась в дорожках западных окопов. Корабли по-прежнему заходили в порты. Но в их утробах покоились уже совсем не мирные грузы…
Театр приближался, а цирк продолжал веселить…
Зимой семнадцатого начались бунты, они еще были где-то далеко, в северных городах: там, где люди научились обувать реки в каменные подошвы и разводить ладонями мосты; там, где чахотка была видом на жительство; там, где трехсотлетняя династия царей прекратила
свое сутцествование раз и навсегда, как столкнувшийся с кометой птеродактиль. Но вот, уже в Киеве требовали смерти жидам и кацапам. В Харькове поднимали Красное Знамя. В городах и местечках власть присваивали советы. С Дона в степь мчалась новая армия… После Брестского мира, немцы перешли в наступление по всем фронтам и в апреле восемнадцатого года, наконец, захватили цирк в районе Нехлюдова. Интересно, что немецкие солдаты тоже смеялись над пленным, напившимся шнапса, карликом в кайзеровской каске. Наверное поэтому, они застрелили карлика совсем случайно, будто понарошку, когда со скуки играли в Вильгельма Телля, тезку их императора. Через много лет, на другом краю планеты еще один тезка, писатель-джанки Вильям Берроуз, повторит этот опыт со своей женой, и этот опыт также постигнет неудача…К власти в стране пришел Скоропадский. И при этом, говорят, не обошлось без цирка. Немцы тем временем набивали продовольственные эшелоны всем, что мог переварить бюргерский желудок. Все лето они заставляли Его покорно работать: грузить в вагоны желтую, как солнце перед закатом, пшеницу, и грязно-розовых, как небо перед рассветом, свиней…
В сентябре, когда положение Германии и Австро-Венгрии стало безнадежным, Ему объявили, что Он должен идти воевать. Им не дали оружия, не дали одежды. Войско Скоропадского уже теснила Антанта, и войско нуждалось в подкреплении. Его и таких же, как Он, голодных и босых, повели на запад…
Я точно не могу сказать, что произошло в дороге. Не знаю я и того, хотел ли Он воевать или нет. Думаю, тогда Ему было все равно. Но случилось то, что навсегда изменило Его судьбу, как меняет компьютерную программу один единственный нолик. Он достиг той точки, к которой можно подобраться лишь единожды на отрезке между рождением и гибелью, между нулем и бесконечностью…
Немцы поймали отряд бежавших из несуществующей армии дезертиров. А Он – убил австрийского солдата. Не думаю, что Он убил австрийского солдата, которому во сне уже мерещился его Лилиенфельд, из лютой ненависти к оккупантам, как это Он будет говорить спустя десятилетие. Скорей всего, это случилось лишь потому, что у солдата были сапоги, а у Него их не было. Его должны были расстрелять тем же вечером, вместе с беглыми дезертирами, и сапоги из воловьей кожи, которые спешащие домой немцы по какой-то причине не удосужились отобрать, были на нем, когда он в первый раз в жизни вступил на холм со странным именем Друг…
Его вместе с дезертирами заставили копать яму. Обреченные не проявляли в работе никаких эмоций, как дети, которые нехотя доигрывают в давно надоевшую игру. На равнине, простиравшейся с холма, теплое дыхание лета цеплялось за поникшую траву. Медленно заходил за горизонт гигантский эрейтроцит Солнца Они выкопали яму еще до темноты. Их поставили на краю ямы, а затем аккуратно убили…
Первым, что Он увидел – было серое волчье небо, с тучами гонимыми ветром. Он пробудился от холода. Он лежал рядом с плохо зарытой могилой. Из могилы, словно выброшенные на свалку протезы, выглядывали чьи-то конечности. У Него ничего не болело. Он лежал на холме и не знал, что с Ним произошло, не знал, как он выбрался из-под земли. Он помнил залп ружей и темноту, которая включилась так же внезапно, как выключается свет в кинотеатре. Солнце только всходило, медленно и неуверенно. Может быть, именно в эту минуту, Он уверовал в то, на что в глубине души надеются все люди. Он уверовал в личное бессмертие. Он почувствовал в себе робкий зародыш неодолимой силы. Силы неодолимой, как судьба, как болезнь, как реклама по телевизору, как «Радио-Шансон» в маршрутном такси. Неодолимая сила выдала ему жизнь в кредит, и теперь владела безраздельно Его единственным имуществом – Его душой, оставленной в залог неизвестно кому под неведомые проценты. Много лет назад, один молодой человек после несостоявшейся смертной казни стал гениальным писателем. Ему – только предстояло высечь своей шашкой кровавые буквы на коже безымянной истории…
Второе, что он увидел, – был змей…
Воздушный змей, унизанный пестрыми лентами, летел над ним. Непонятно было, кто и когда запустил его в сентябрьское небо. Этот змей ничем не отличался от тех, которые Он сам мастерил в Таганроге, он был чересчур обыкновенный для того, чтоб казаться реальным. И все же змей был…
Он поднялся и пошел по направлению южного ветра, туда, куда летел змей. Он спустился с холма Друг и зашагал по степи. Змей продолжал парить, не опускаясь на землю, будто земля отталкивала его магнитом. В степи расстояние и время не имели смысла. Змей, за которым он шел, не подчинялся ни одному измерению…