Федька(Повесть)

Федька не сразу ответил. Подумал. Вздохнул.

— Мне бы в часть.

— А ты где? — сказал комиссар. — В части и есть.

— Нет. В строй бы. Чтоб коня дали.

— Вот ты что — в строй. Так, так.

Комиссар полез в карман, достал записную книжку, карандаш.

— Ладно, — сказал он, — пиши. Пиши заявление.

Федька нерешительно взял книжку, карандаш. Подержал их в руке. Куда они ему? Потом осторожно через всю страницу провел прямую черту, рядом другую, такую же, поверх третью, покороче. Получилось что-то вроде буквы пэ. Тогда, уже смелее, Федька написал «о». Потом опять «пэ». Написал — и сам удивился. Что-то будто не то.

— Покажи-ка, — сказал комиссар.

— Да нет, — сказал Федька, — это я так…

— Покажи, покажи. — Комиссар взял листок. Вгляделся. — Ты что же это? — сказал он. — Непонятно.

— Чего непонятно? — сказал Федька. — Пэ да о — по. По да пэ — поп. Читать не умеешь?

— Это-то понятно, — сказал комиссар. — По да пэ — поп. Правильно. Только поп-то при чем?

— При чем… при чем… — Федька отвернулся. — Я другое-то не умею. Неграмотный я.

— Видишь ты, — сказал комиссар, — видишь ты, дело какое.

— Федь-ка! — послышался откуда-то голос Сороки.

Комиссар встал.

— Погодить надо, вот что, — сказал он. — Погодить да подучиться. А там и в строй.

— Федь-ка!

— Значит, так, — сказал комиссар. — Ну, давай на тачанку. Вася кличет.

Сорока и Мишка расположились в саду, под деревом. Кашу ели. Ужинали.

— Звал? — сказал Федька.

— Звал, — сказал Сорока.

— Чего?

Сорока, вместо ответа, стукнул ложкой по котелку.

— Ешь!

— Неохота, — сказал Федька.

— Ну-ну! А то знаешь: кто кашу не мнет — у того бабка умрет! — сурово сказал Сорока. — Ешь!

Некоторое время ели молча.

— Ну, как? — спросил Сорока. — С комиссаром-то поговорил? Уладилось?

Федька кивнул.

— Вот и ладно, — сказал Сорока.

Смеркалось. С поля тянуло дымом, гарью.

— Кадет хлеба жгет, — сказал Мишка.

— Зачем? — сказал Федька.

— А жалко ему, что ли? — сказал Сорока. — Не свое же.

— Должно, уходить собрался, — сказал Мишка.

— Без боя не уйдет, — сказал Сорока.

— Попросить если — уйдет.

— А попроси.

— Погоди, доем.

— Ух, герой, — почтительно сказал Сорока. — На нем, Трофимыч, весь эскадрон держится.

— Ладно, — сказал Мишка. — Помалкивай.

— А скажи, как ты под Сосновкой деникинцев в плен брал?

— Чего там сказывать? Взял — и весь сказ.

— Скоро говорится — не скоро делается, — сказал Сорока. — Поди, час целый возня-то была.

— А что? — сказал Федька.

— А те, понимаешь, на него, а он от них. Те-то прямо плачут: «Погоди-ка, товарищ! Сделай ты милость!»

— Чего так?

— Сдаваться пришли. Без оружия.

Мишка что-то буркнул. Встал. Подошел к тачанке. Взял гармонь. Пробежал пальцами по клавишам.

— Брось тиликать, — сказал Сорока. — Лучше сыграй ты нашу, кубанскую.

Сумерки сгустились. В пруду кричали лягушки. Ветер шумел в саду. И высоко в небе горела зеленая звезда.

Федька сидел как во сне. Где-то, то ли рядом, то ли за рекой, глухо, на басах, пела гармонь. Негромко вторил ей Сорока. И сонно шелестели листья над головой: «Ти-ше, ти-ше».

Федьке казалось — он дома, в Ново-Спасском. Сидит на мостках, у реки рыбачит. А время позднее. Вечер. И на околице девки песни поют. «Домой надо, поздно, — думает он. — Матка серчать будет». А не встать. Сон долит. И, уже засыпая, Федька слышит сипловатый голос Сороки:

Эй д’над Кубанью, родимой стороной, Ворон вьется сизый. Эй, да эй, над Кубанью-рекой Ветерок шел низом…

Вдруг Сорока замолчал. Лежал, приподняв колени, закинув руки за голову, смотрел в небо.

— Глянь-ка, — тихо сказал он. — Звезда.

Мишка тоже посмотрел вверх.

— И верно, звезда.

— Вот полететь бы туда, — сказал Сорока. — Узнать бы, что там.

— А что там? — сказал Мишка. — Ничего там нет.

— Не-ет. Там — в книжках-то пишут — тоже люди водятся. Вроде нас.

— Брехня, — сказал Мишка. — Брехня, Вася. Кабы там люди были, они бы плевали на нас.

Сорока перекинулся со спины на живот.

— Федор, — сказал он, — случаем не знаешь, когда дурак умен бывает?

— Нет, — сказал Федька, — не знаю.

— А когда спит.

— Ладно, — сказал Мишка, — помалкивай.

Уложил Сорока Федьку, как и накануне, на тачанку. Накрыл буркой, кожанкой, ковром.

— Тепло?

— Тепло, — сказал Федька.

— А каши бы еще не поел?

— Не.

— Выходит — и сыт, и пьян, и нос в табаке?

Федька ухмыльнулся.

— А ты, видать, веселый.

— Ого! Веселей, брат, меня только попова попадья, и то во хмелю!

Стреляют? Снится? Федька откинул бурку, сел. Увидел — неподалеку, на пригорке, стоит пулемет, — его почему-то сняли с тачанки, — у пулемета лежат Сорока и Мишка, а по дороге к усадьбе, стреляя на ходу, отстреливаясь, бегут какие-то люди.

«Белые!»

Федька скатился с тачанки, подбежал к Сороке, рванул его за рукав.

— Жарь!

Сорока, не оборачиваясь, тыльной стороной ладони хлопнул его по плечу.

— Ложись!

— Жарь ты! — крикнул Федька.

— Это по своим-то? — сказал Сорока. — Голова!

Тут только Федька заметил, что бегут-то свои, дозорные. А вот за ними, нагоняя, скачут белые, белый разъезд.

— Ой! — испугался Федька. — Догонят!

— Тихо! — сказал Сорока.

— Догонят! — прохныкал Федька. — Порубят!

— Тихо, говорю!

Вдруг у самых ворот дозорные пропали. Залегли, должно быть.

— Ну, вот! — Сорока припал к пулемету, открыл огонь. — Ну, вот!

Белые приостановились. Повернули. Нахлестывая коней, карьером пустились по целине, через балку, в лес.

— Ну, вот! — сказал Сорока. Глянул на Федьку. Усмехнулся. — Видал?

— Видал.

— То-то!

— По ко-ням! — раздался голос комэска Давыдова.

— По ко-ням! — подхватили взводные. — По ко-ням!

— Чего это? — сказал Федька.