Фёдор Волков.Сказ о первом российского театра актёре.
Шрифт:
— Ступайте, сударь… благодарю вас! — Поглядела вслед уходящему Фёдору. — Умен и не робок… Ты приглядись к нему, Алексей Петрович. Такие люди нам надобны!
А Фёдор шёл по двору задумавшись: «Театр — школа народная…»
На чужой лад склоняемая Русь оставалась Русью! Дворянство негодовало: мастера и умельцы ко многому сысканы были, за счёт казны государства дворянского обучены, — благодарности ждать было бы надобно. Как бы не так! Рыбацкий сын в самой академии противу всех пошёл, дворянин захудалый в трагедиях «деспотичество» низвергать принялся, актёр, привезенный бог весть откуда в Петербург,
Нет, недовольно дворянство… Взять придворный театр. Против Версаля в роскоши и упоении — недостача!.. Недовольна царица — такой ей театр не надобен… пускай будет лучше там… за стенами дворца…
И не знала царица, что время само пришло к ней во дворец, за руку царскую взяв, подпись поставить заставило!
«…Августа 30 дня сего 1756 году. Учредить русский для представлений трагедий и комедий театр. И для того отдать Головкинский каменный дом, [27] что на Васильевском острову близ кадетского дома.
27
Дом Головкина был отдан под театр в 1752 году, за четыре года до указа 1756 года (об основании русского театра). В 1752–1753 годах он именовался «российским комедиальным домом» (см. объявления в «С.-Петербургских ведомостях», 1752, № 75, 87; 1753, № 10 и др.). В указе царицы от 30 августа 1756 года и в определении сената от 1 октября 1756 года снова повторяется указание о передаче головкинского дома под учреждаемый русский театр.
…Поручить тот театр в дирекцию бригадиру Александру Сумарокову, о чём от двора дать реестр!..»
Прочтя указ государыни, Сумароков за свой принялся:
«Во исполнение Е. И. В. высочайшего указа, сим представляю, чтоб благоволено было обучающихся в корпусе певчих и ярославцев ко мне прислать для определения в комедианты, ибо они к тому надобны.
Бригадир Александр Сумароков».
— Без Шумского как же на русском театре быть?!
— Да ты что! Говорю, у него это… самая… борода!
Улыбнулся Фёдор, хитрую, безбородую рожицу Яшки припомнив.
— Ты, Александр Петрович, в бороде, как в лесу, заблудился.
Взял всё же Сумароков Якова на театр.
Указ указом, а с первого же дня трудности и «замешательства» на театре начались.
«Дерзаю уведомить вас, что в четверг представлению на российском театре быть никак нельзя, ради того, что у Трувора платья нет никакова. А другой драмы, твердя «Синава и Трувора», никто не вытвердил…»
Сумарков из-за стола не встает, пишет и пишет… «С первых же дней на театре одно нищество и сиротство…»
Елозин Семён Кузьмич у другого стола приютился. Вкруг него гусиные перья, натыканные в песочницу, — кажется, что эти самые перья из него самого.
— Читай, что ты там нацарапал!
«Потребна к русскому театру для комедианток мадам и ежели сыщется желающая быть при оном театре мадамою, та б явилась у бригадира и русского театра директора Сумарокова».
Не дослушал его Александр Петрович, опять за своё:
— Директором быть на театре — одно несчастье! А просить, чтобы я был отрешён от театра, не буду, покамест с ума не сойду!
Заглянул второпях Яков:
— Надобен в чём, Александр Петрович?..
— Доспел бы в типографию, Яша, ошибки афишные исправить. Готова бумага, Елозин?
— Не сумлевайтесь!
— Потрудись, Яша.
— Какой
тут труд. Ну, побегу!.. — А бежать через Неву, ветрище на ней. Плащик на Яшке рыбьим мехом подбит… ничего, побежал…Утих Александр Петрович, у замерзшего окна встал, задумался о своём.
Кузьмич из-за перьев своих выбрался, трость от стены за стол убрал, к нему подошёл:
— Ваше превосходительство!
— Ну, что ещё?..
— Осмелюсь… милости прошу… не гневайтесь только. Возьмите меня на театр!
— Ты как… здоров? Или ещё… со вчерашнего?!
— Не сумлевайтесь, ваше превосходительство… Пьесы ваши осьмой год счастье имею переписывать… Больше половины наизусть знаю. Пользу принесу, если меня в подсказчики… В актеры стар уж, а к театру словно запой у меня. Так я… в подсказчики…
Словно в забвение впал Сумароков. Молчит Елозин, ждёт, когда сызнова можно просить.
Наконец тихо вымолвил Александр Петрович:
— Сие по-французски именуется суфлёр, что также обозначает — человек, тяжко дышащий.
— Не сумлевайтесь, дохну! Судите сами, Шумский Яков Данилыч непамятлив уродился, Фёдор Григорьевич горяч, такое порой молвит… А многие по неграмотности до конфуза доходят… Стало быть, надобен подсказчик для вящего украшения!
Поглядел на него Сумароков, словно впервые увидел:
— Вон ты какой! И давно такое намеренье?
— С «Хорева», ваше превосходительство! Тогда его в корпусе впервые играли. Я за кулисою слушал. Господин Бекетов, умираючи, все слова перезабыл… А когда я им из-за стены подсказал, так они от удивления перед смертью приподнялись и долго глядели на стену, за которою я укрытие имел. Потом всё-таки сказали и померли. Ещ лучше, чем в другие разы…
— Так… Говоришь, к театру вроде запой у тебя? — Смотрит в окно Сумароков. — Ежели бы вместо театра я пошел в отставку, чин мне бы дали. При отставке всем чин датся. От тех, которые обошли меня в чине и в жалованье, далеко я остался. А трудностей и преогорчительных дней!.. Всё одно — иного пути не мыслю! И выходит, что ты, малый, по разуму своему мне, российскому Расину, сродни приходишься. — Вдруг закричал, затопал ногами, руками замахал, табак рассыпал. — Ну и ступай! К чёрту на рога! На театр! Назад с него не уйдёшь, мельпоменовский пасынок! К старости лихом не поминай!
— Ваше превосходительство… не сумлевайтесь, эх!.. — И с голубых глаз дождевыми каплями слёзы…
Комедиантов в покоях того же головкинского дома для жительства поместили, а тут такое, что и спать недосуг. Фёдору роли твердить надобно, других выправлять, и о платьях думать, и шишаки для воинов сделать, мало ли дел! Яков смеётся: «Как есть у тебя во дворе, в сарайке… Помнишь, «Грешника» городили?»
И правду сказать, не ярославцы бы, гадай там — выжил бы русский театр или нет?.. Дитя народить — ещё не всё: выкормить, вырастить надо! А тут все заботы указом и кончились…
Опять же Александр Петрович в дворянском своём положении брезговал многим: «Я не купец, не подъячий, что-бы деньги подсчитывать. Мне к сочинительству надо мысли иметь, я пиит и к тому же офицер, мне о перьях страусовых да о камардуке травчатом на платье актёрам думать совсем не пристало!»
Понимает Фёдор: не в перьях страусовых дело… О придворном театре тоскует Расин наш российский. Как же — из дворца да на Васильевский, в грязь да темь! Ни живописцев придворных, ни освещения приличного… Сальные свечи да плошки вонючие. Тоже… театр!