Фёдор Волков.Сказ о первом российского театра актёре.
Шрифт:
На заводах и фабриках с раннего утра и допоздна склоняют спины не раз обласканные хозяйской плетью охудалые посадские да крепостные: «заводские» и «беглые» Беглецов, не ужившихся с барином, указом государевым дозволено не выдавать, а числить без выдачи «заводскими». Ну и числят, пока свой короткий век кое-как не кончат, не отгорят.
Весёлый город Ярославль!
Жители его крепче всего в нечистую силу, ворожбу да в дурной глаз верят. То посадский Старцев незнамо какими кореньями и чарованьем старуху Ульяну Семёнову испортил так, что старуха, а лет ей девяносто, наподобие собаки зачала лаять, то определённый к Спасову монастырю из найма по копейке за неделю солдат заговорным кореньем самого содержателя полотняной фабрики Ивана Затрапезнова умыслил к смертному убийству. А то у торговца Свешникова в полукафтанье «прыгун-траву» нашли и иное, к волшебству сгодное. Ну, их всех, стало быть, опросили: плетьми били
4
Повытье — «приказ», место, где производились допросы и наказания подозреваемых в чём-либо людей.
Без радости не проживёшь. Есть и потеха: летом качели на площади удовольствие доставляют, зимой парни с девками с горы на санках летят или на льду кружало поставят и кружат, прицепясь к оглобле, до того, что паморки в голове зачинаются. А занятней всего, как на святках ряжеными ходят: тулуп вывернут — вот и медведь, шапку и рукавицы овчиной вверх — вот и коза. А то сажей намажут рожи — получаются «удивительные люди», что за словом в карман не лезут, за прибауткой не в долгу. А в иных дворах и скоморошьи игры. Не насмотришься! Вона — царь Максемьян победил распрекрасную волшебницу и женился на ней. Кумирическим [5] богам стал верить и сына Адольфа к тому принуждает. Тут тебе и чёрный арап, и воин Аника, что всех, кроме смерти, одолел, и глухая старуха (не взаправдашняя — посадский Кашин в тёщиной юбке да в головном её же шлыке), чудеса да и только!
5
«Кумирические боги» — идолы (кумиры), которым поклонялись язычники.
Фёдор глаз не сводит… Ходит следом из двора во двор за потешниками… Раз пять в день «царя» разглядывает. Так всю неделю.
А то семинаристы (трое их с Ростова на святки домой наехали) начнут комедь представлять или петь на три голоса:
Приспе день красный,Воссияло вёдро,Небеса прещедроЗрети показали.Всё дождь проливал,И не было света,Когда бог велелВетрам умолчати,Тишина стала.Кто мог против — стати!Не утерпел Фёдор — стал им вторить. Голос звонкий на удивление. Взяли его в подголоски. В майковском доме хозяин угостил семинаристов за песню «травничком», а Фёдору дал пряник медовый. В углу, сидя на стуле, таращил глаза на Фёдора белобрысый мальчишка — Василёк, хозяйский сын… Гордыня обуяла Фёдора-скомороха: «Я и за царя могу!»
— Какого царя?!
— А вот, — Фёдор сдернул Василька со стула, уселся сам и завопил истошно:
Послушай, сын мой любезный,Сидел ты три года в пустыне,Морился голодною смертью,Надумался ли там?Веруешь ли нашим кумирическим богам —Золотым истуканам?А теперь, гляди, Адольфом буду, сыном его, — соскочил со стула, стал на одной ноге:
Не верую я…Ваши кумирические богиПовергаю себе под ноги,В грязь топчу,Веровать не хочу.Далее ещё не упомнил.Громыхнул смехом хозяин Иван Степанович, заблеяли, задребезжали, вторя ему, семинаристы, молча и счастливо улыбался Василёк.
— Откудова ты такой, — вытирая на глазах слёзы, спросил Иван Степанович, — чей будешь?
— Был Волковым, ноне Полушкина пасынок.
— Батюшки! Сосед, стало быть. Ну, ну, спасибо! Удовольствовал!
Опять поднёс хозяин семинаристам по чарке, а Фёдору орехов грецких в карман насыпал и снова пряником
потчевал.Долги ребячьи дни. Вечер к окну подойдёт, не упомнишь, когда утро было.
Одиннадцатый год шел Фёдору. Озорной да весёлый, выдумщик, каких свет не видал, неугомонный заводила босоногой ватаги ребят на Пробойной улице (а вся улица-то двести саженей!).
Пастух Антон научил из камышины «жалейки» делать — пристрастился Фёдор к тому. Девки за Которостью поют, а он им со своего берега жалится…
Вечерами над водой тишина, слово шёпотом молвишь — на том берегу слышат, а жалейкин голос того яснее…
На святках по дворам гурьбой ходили: рождество славили, хозяев чествовали, комедь представляли. Кто цыган, кто купец, кто подьячий. От семинаристов с голосу учились. Особливо хорош был Лешка Попов да цирульника выученик сирота безродный Яшка Шумский. Ну, а Фёдор всему делу голова и заправщик.
Иван Степанович Майков — отец Василька — при царице Анне в опалу попал и был отстранён от всего. «За неимением должностей состоял при разных должностях», — как шучивал он сам над собой. В усадьбе, близ Ярославля, коротал век на охоте, чревоугодии и посильном размышлении о превратности судьбы дворянской. Славен был хлебосольством: гостей поил и кормил с похвальной к тому склонностью. Столицу вспоминал редко, говоря: «В удовлетворение трудов моих — кукиш получил!» Чаще вспоминал отца своего, что комнатным стольником был у государя Петра I и множество сувениров сберёг от своего господина: табакерок, книг, поясных шарфов и зелёного попугая в резной, нарядной клетке, подаренного на амстердамской верфи плотнику Петру Михайлову. [6] Попугай был примечательный, умел ругательски ругаться по-голландски, чем государь, который сам был не прочь от крепкого словца, бывал изрядно утешен. Попугаю уже за пятьдесят годов, а он и в Ярославле продолжал браниться и озоровать.
6
Пётр Михайлов — имя, под которым жил Пётр I в Голландии, работая на верфи.
Полушкинскую рощу делил овражек: по одну сторону — владения Майкова, усадьба, яблоневым садом сбегавшая к Волге, по другую — купоросный завод Полушкина. И на Пробойной улице стали соседями: купил там Майков для зимнего жительства малый дом с амбаром и мыльной в конце двора. В майковском доме привечен был Фёдор за теплоту карих глаз, за умную бойкость, за руки, что были охочи до всякого дела. А с Васильком друзьями стали — водой не разольёшь!
В грамоте ярославцы, что посадские, что дворяне, несильны были. В наставниках ходили дьячки. Из них особливо славен был дьячок Николы-Надеинского прихода Афанасьич, которого потом сам митрополит ростовский в звонари истребовал.
Но и на старуху бывает проруха! Магистрат, радея о грамоте, обзавёлся каким-то «Савариевым словарём» и истребовал Афанасьича в присутствие для прочтения безденежно того самого словаря.
В магистратском журнале о том записано так:
«С крайним движением духа, что по произношению голоса приметить можно было, дьяк зачёл заглавное титло, после чего оробел и более от него услышать ничего не привелось».
Магистратские унесли словарь и захоронили его в кладовой, а старика с бесчестием отпустили домой…
Вот у этого-то знаменитого по уму своему любителя певчих птиц и колокольного звона и постиг Фёдор Волков свою первую грамоту.
На подступи к учению Афанасьич перво-наперво заготовил линейку и навязал розог, а у Матрёны Яковлевны, матери Фёдора, потребовал для «прилежания» сына гороху.
Меньше чем за одну зиму, Фёдор постиг и читать и писать, цепляя одно слово за другим. От такого случая Афанасьич впал в обиду: линейку козлу на рога навязал, чтобы в огород сквозь изгородь не лазил, розги сгубил на веник — снег зимой с ног сметать, а из гороха варил кисель и ел его с луком до самого Покрова…
Охоч Фёдор стал до всякой премудрости. Особливо жаден всегда был в чтении книг, что во множестве годами стояли в зальном покое дома Ивана Степановича. Иным книгам этим и полста лет было. Многие страницы их читаны и листаны самим Петром Первым, наставлением которого и собирал их комнатный стольник государя Степан Андреевич Майков — дед Василька.
Василёк до чтения был ленив и непригож, но родители с того в огорчение не впали. Иван Степанович полагал, что русскому дворянину более пристало за лисицами на охотах рыскать да гонять борзых на волчьих угонах, нежели время в пустоте проводить: книги читать! А маменька в тщеславии женском хвастала: «Воспитание сыну делаем изрядное, досель, слава тебе господи, ни одного куска хлеба чёрного съесть не позволили, — один белый кушает».