Феерия для другого раза II (Норманс)

– Это мое бедро, хулиган! заткнись, девка! лживый мерзавец!

Эхо снарядов отдается в башке, писк и скрежет мельницы раздирает уши! жуткий взвизг мельницы! крылья! чудо, что они не отлетели! четыре гигантских крыла! и Жюля к черту вместе с ними! а! ему все нипочем! заколдован! за него можно не беспокоиться.

Замечаю, что к некоторым звукам я более чувствителен, чем к другим… в голове у меня работает целый завод… вы бы согласились, если бы только услышали!.. башенные краны, электрические столбы, ременные передачи, испытательные стенды, а иногда… если б не мой характер, достаточно оптимистический настрой, моя лень, Арлетт, ревность, мои счеты с неким Жюлем, не будь у меня кота-гуляки, который к тому же еще и сбежал, моих рукописей, которые я, черт побери, оставил на полке, голова забита всякой ерундой, к тому же мои больные в диспансере… я, может, и позволил бы себя преследовать… преследовать? если б я ничего не делал, то пропал бы! о! никакого риска! я должен быть сейчас в Беконе! вот мысль, что меня преследует! я не должен валяться здесь и кататься от стенки к стенке вместе с этими подлецами! я должен быть в Беконе, это мой Долг!

Например, боль в сердце…

– Лили!.. Лили!.. мне плохо!

Она смеется, Лили… она смеется… выдержка у этой малышки!.. веселая! любезная… душевная! душевная, да! Ба-бах! Ба-бах! и небеса рушатся! пламя… осколки… зажигалки… и ничто не может лишить ее приветливости!.. Жюль ее смешит! взгромоздившийся-в-гондолу-акробат!.. ей он не кажется виновником всего! а я, в глазах Лили, чрезмерно строг!

Ба-бах! привратницкая вздрагивает, качается, наклоняется! трясутся стены и пол! и стол, и Норманс под ним! все поднимается! улетает! и буфет! опрокидывается! падает! всей тяжестью… А, их было не меньше двадцати пяти! пятидесяти… женщин… детей… сжавшихся… скрюченных! отряхиваются, стоя на карачках… спотыкаются… пошатываются… огромный Норманс… проваливается… на стуле… жена тянет его к себе… не отпускает! пристроилась на его жирных коленях, к счастью, буфет выравнялся… они его подняли… как-то скрепили… не весь… половину!.. вторую половину унесло ветром! на проспект!.. раскололся Генрих III!.. раскололся… но то, что осталось, – еще мебель, антиквариат!

– Не двигайся, Андрэ! Не двигайся! – плачет она.

Ба-бах! новый сейсмический толчок! падает барахло! жильцы растянулись на полу! откатились под стол! тут и другие подоспели сверху… да еще и с улицы! девчонка Туанон! а! она!.. малышка Мюрбат! Туанон Мюрбат! и ее лохматая псина… машет хвостом… они перебежали через улицу… хвостом задевает юбку Лили… девчонка, она не обращает внимания на своего пса… сразу же ныряет под стол, в груду тел, в переплетение рук, ног… Туанон, худенькая девчонка! она исчезает! Пирам* [75] тоже хотел бы исчезнуть! он хочет к своей маленькой хозяйке, обнюхивает ноги… скулит… не может залезть!.. ну и куча мала там!.. и все кричат!

75

Имя Пирам встречается в либретто балета «Храбрый мошенник Поль Виржини», это кличка собаки тетушки Одиль, которую «так любила Виржини».

– Леон! Моя рука! Жан! Эмильен! Коленка! Артур! ойййй! рррры!

…Единое тело со множеством рук и ног… это одно тело со множеством глоток, которые вопят…

– Аааах!.. ррррруах! мое колено! Шарль! Нини! Жозеф!

На стуле, на коленках громилы. Дельфина не перестает орать: «Андрэ! Андрэ!»

И трааах! Ба-бах! эти молнии! на улице, где-то недалеко… может, в Маркаде? может, поближе?… вспышки!.. слепят глаза…желтый…зеленый… синий… чтоб у вас глаза повылазили, как у жабы!.. чтобы веки ваши больше не смыкались!.. чтоб вы лопнули!..

Шармуаз! Шармуаз, архитектор! другой архитектор! я вижу, как он пытается втиснуться под стол… и он тоже! тоже!..

– Эй! Шармуаз! Шармуаз!

На что он годится, этот Шармуаз? его не интересуют катастрофы! уверен, он даже не видит мельницу! как не видит и Клоуна наверху!.. единственное желание – пристроить свою жирную задницу под столом!.. ему хочется спрятаться, затаиться! дать бы ему под жопу, чтобы ускорить процесс! он колеблется!.. колеблется… не знает, как втиснуться… покачивается на коленях, локтях… словно дом на сваях… ему наплевать на наш дом! ему на все насрать, этому Шармуазу! на все! предательство Жюля?… бешенство взрывов в воздухе?… молнии, как пальцы, пронзающие облака!.. он не глядит! эгоист! «Под стол! под стол!» вот и все.

Впрочем, им всем наплевать!

– Вы не видите, что небеса разверзлись?

– Не двигайся, Андрэ! не двигайся, Андрэ!

– Шармуаз! Шармуаз! Они все крушат!

Я предупреждаю, все-таки предупреждаю!

– Дельфина! Дельфина! ты меня задушишь!

Ах, ах, задушенный!

– Как же, придавишь это дерьмо! идиоты! трусы!

Я ругаюсь.

– Вы же не знаете! Они взорвали клоаку! мина разорвалась внутри! в большом коллекторе на Монмартре!

Это ли не бедствие? триста метров под нами! Базилика перевернулась? Рухнула яйцеобразным куполом вниз!

Я прокричал им эту новость! пусть они задвигаются, пусть порвут друг друга на куски!

– Монмартр разломан посередине!

Баста!.. но они лезут еще глубже!.. спрессовываются в единую массу!.. а бомбы рвутся все ближе и ближе!

– Савоярд уносит ветер!

Надо, чтобы они знали! правду! Я видел, как он взлетел в воздух, огромный колокол! сколько тонн?… Потребовалось шестьдесят пять лошадей, чтобы дотащить его до вершины Тертр! это зафиксировано в анналах истории! Я ничего не выдумываю! на ветер! знаменитая колокольня Парижа! вот мощь разбушевавшейся бури! чума на наши домы! пусть отдают себе отчет о разрушениях, о взрывах в воздухе! под землей! везде! поглощенные только собой идиоты! Бе! бе! бе! бараны! «Ан! Ан! Андрэ!» О! нет, Андрэ, в самом деле! Андрэ! он больше не на Рынке! я вам сказал, на Рынке! я ошибся! прошу прощения! больше не на Рынке! во мне снова проснулся хроникер!.. легко ошибиться… errare!.. humamem!.. [76] хроникер ошибся! в бумагах значится, что он Норманс!.. больше никакой птицы!.. он сменил прекрасную должность!.. и «Распределитель», пожалуйста!.. А, черт побери! я отстал от событий! она же мне говорила, по крайней мере раз двадцать, эта госпожа Туазель!.. «Он больше не имеет дела с птицей»…

76

Errare humamem est (лат) – человеку свойственно ошибаться.

Вы воочию видите свинство эпохи, нашего времени и безумие катастроф! какие промахи они заставляют вас совершать! у вас сложилось какое-то определенное представление о человеке, а он через день меняет свое имя! и он уже обретается в другом месте! и цена ему другая! а что касается телосложения – в этом тоже никакого постоянства! может стать намного толще? худее? по бумагам… по документам… он уже другая личность… мне тоже нужна бумага! где были мои мозги?… вместо того чтобы слушать бой барабанов в ушах, скорбеть о своих потерях, мне бы наброситься на него, пока он находился в столь затруднительном положении, жирная свинья? Дельфина на его коленях! «Бумага, Норманс! Бумага или смерть!»

Он ухватился за буфет, он не соглашается!.. я заставляю его волноваться!

Мои дорогие рукописи, они могут исчезнуть! три шедевра, лирические, иронические, там, наверху! Пот и кровь… «Король Крогольд»… «Бойня»… «Гиньоли»… не доплыли!.. нет больше бумаги!* [77]

Отравленный парами едкой кислоты! пикринами! раздираемый ревностью, я упустил момент! он уйдет, великан Норманс! а я останусь тут, дурак! с Дельфиной на коленях!.. А, какой вздор! просто я растерялся! он сбежал бы, чудовищный Норманс! вместе с буфетом, кастрюлями, двадцатью пятью жильцами! и подъездом с железной дверью! взлетел бы в небо! если бы смог! а я остаюсь тут, ни с чем, моя посмертная слава!

77

Если эти три произведения и не были напечатаны, то только потому, что в действительности они не были закончены.

– Эй, господин Норманс! бумагу мне!

Я собираю всю свою храбрость! Я ору!

Ба-бах! мы с Лили, и Шармуаз, и госпожа Клео отброшены, придавлены к другой стене каморки! А! суматоха! тюки! тела поверх тел! стол, вранг! прибывают! полно детей на столе! и даже мамаша! Какой вопль!

– Миленький! миленький! сделай! сделай!

Сделай что?

В другом углу важные особы:

– Хулиган! псих! дурак!

Придавленный, придушенный, почти без сознания, под столом, я все-таки пытаюсь думать! это стоицизм, да, или черт знает что это такое? Я думаю, что поезд ушел! я не могу себе этого простить! я прозевал Норманса, «распределитель»!

– Бумаги! Бумаги!

Ба-бах!

– Эй, Норманс!

Его тонна еще дрыгается! под нами! он не слышит!

– Буфет! полбуфета!

– Не двигайся, Андрэ!

Госпожа Туазель меня предупреждала, не раз предупреждала, что с его «птицей» покончено… а я, психованный дурак, я упустил свой шанс! Я тоже мог кричать «Андрэ! Андрэ!»… Ба-бах! схватить фортуну за хвост! И Деноэль, мой дорогой Робер, ничего не смог напечатать! все лежало в руинах!* [78] ключи в дверях! Памела, моя горничная, меня предупреждала… дважды!.. трижды!.. что Рынок уже закрыли! что там занимаются другими делами!.. а? ля! ля! Я же его не украл, чтобы меня затырили в Дахе и даже хуже! подлый придурок! такие отношения! он был рядом! а я проспал! пушки, не пушки! «Бумагу, мсье! Бумагу! прошу вас!» мои поэзы! я говорил вам! больше ни листика бумаги! ни листочка!.. меня покинули Музы!.. и все клиенты! плывите себе, осведомители! Ах, мое полностью погибшее существование! Мой талант! Оставалось только оплакивать себя!

78

Слово «buis» не встречается в значении «руины», в котором оно использовано здесь Селином, ни в одном словаре или справочнике. Оно обозначает очень твердое дерево – бук, а выражение «удар буком» – это «оглушительный удар, валящий с ног». Но в 1915 г. оно употреблялось в смысле «заключительный аргумент дискуссии», а в 1918 – «атака, наступление». С другой стороны, дао употребляется в жаргоне велосипедистов, и в 1927 г. им обозначали «физическую немощность, бессилие». В романе «Банда гиньолей» Селин использует это слово как «доносчик»: «Ты не понимаешь, что значит стукач?… Что есть доносчик?…»