Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы

Маркиз ничего мне не ответил — я была права!

Глава II Глава, рассказывающая, куда и к каким людям мы поехали. Портреты

На последней почтовой станции, где мы меняли лошадей, нас ждал человек от монсеньора, которому было поручено отвезти нас в загородный дом, где Его Преосвященство собирался представить Сильвине и мне нанятых для нас слуг.

Дом, в который мы направлялись, принадлежал старику-председателю, посвятившему жизнь защите искусств и художников. Как только этот господин вышел на крыльцо, чтобы поприветствовать нас, и галантно протянул Сильвине сморщенную руку, шевалье, Ламбер и я обменялись красноречивыми взглядами, словно желая сказать: «Вот так оригинал!»

Шевалье помог мне выйти из кареты. Ламбера приветствовал сам монсеньор, рассыпавшийся в благодарностях и пообещавший, что наш друг не пожалеет о том, что принял приглашение. Ламбер, вежливо отвечая на приветствия Его Преосвященства, бросал удивленные взгляды на странный, перегруженный декором самого дурного вкуса фасад дома. Монсеньор улыбался удивлению художника: было потрачено много денег и усилий, чтобы выстроить ужасно уродливое здание. Мы прошли через две комнаты, где находилось довольно много мужчин, и наконец вошли в покои, где нас ждали дамы. Увидев нас, госпожа председательша была столь любезна, что подняла из кресла свое тучное тело, но тут же рухнула назад на козетку. Высокая девушка, которую хозяин дома назвал «моя дочь Элеонора», сделала нам тонкий комплимент. Монсеньор представил Ламбера и сказал несколько общих фраз, ибо ни госпожа председательша, что-то восторженно лепетавшая, ни Элеонора, с пафосом хвалившая наши туалеты, ни ее отец, говоривший за четверых, ни несколько смущенная Сильвина, ни мы с шевалье, умиравшие от смеха, ни несколько зрителей, восхищенных видом «хорошеньких парижанок», так и не смогли начать хоть какого-либо общего разговора.

После Ламбера наступила очередь шевалье; госпожа председательша оказала ему весьма любезный прием и даже мило пококетничала с ним. Что касается дочери Элеоноры, она говорила с шевалье, опустив глаза и положив руки на вышиванье. Я заметила стоявшего поодаль высокого болвана, который, широко разинув рот и выпучив глаза, с тревогой вслушивался в слова мадемуазель. Когда она и шевалье наконец сели, человек этот вздохнул с облегчением, из чего я сделала вывод о том, что нарочитая сдержанность Элеоноры в беседе с шевалье была ее жертвой сему заинтересованному слушателю.

Я — очень внимательный наблюдатель и не могу избавиться от этого недостатка, ведущего к многословию. Хочу нарисовать портрет этой мадемуазель Элеоноры. Она была хороша собой, возможно, слишком смугла, но наделена всеми прелестями этой природной особенности. Элеонора была выше среднего роста, с прекрасными, но недобрыми глазами, красиво очерченным высокомерным ртом и дивной фигурой, но жеманность, даже некоторая театральность поведения уменьшали ее привлекательность. Итак, Элеонора была одной из тех женщин, о которых говорят: «Странно, почему она не нравится мужчинам?»

Теперь я попытаюсь набросать портрет господина председателя. Этот человек, иссушенный огнем полугениальности, больше всего напоминал мумию, одетую по французской моде. Крупные черты лица, проницательные, глубоко посаженные глаза, тонкие губы, орлиный нос и острый подбородок — казалось, они сожалеют, что не могут поцеловаться. Все это придавало персонажу сумасшедший, но умный и тонкий вид. Не будь председатель так забавен, окружающим было бы нелегко привыкнуть к его уродству.

Глава III О смешном

Хотя мы приехали уже в сумерках (стояли самые короткие дни года) и отдохнули едва ли четверть часа, господин председатель, желавший как можно скорее дать Ламберу возможность восхититься его прекрасным домом, безжалостно протащил художника, монсеньора, шевалье и других присутствующих по всем комнатам, подвалам, чердакам, каретным сараям, конюшням, садам, землям, свинарникам, псарням и тому подобному. Этот осмотр длился около часа, после чего уставший монсеньор (к тому же он умирал от скуки) сел в карету и отправился ночевать в город.

В доме председателя у каждого были свои претензии. Госпожа председательша, почитавшая себя выше обычных женщин, вмешивалась во все, что считала серьезной проблемой. К искусству вообще она относилась как к приятным пустячкам, не понимая, как этим можно заниматься всерьез! Напротив, она имела вкус к абстрактному — к математике и даже астрономии. Вследствие такого странного порядка пристрастий хозяйка дома играла только в ломбер, триктрак и шахматы (потому что это ученая и очень серьезная игра). Все же остальные игры, полагала председательша, способны развлечь лишь слабых женщин. Я поняла, что партнерами председательши были сам хозяин дома и тот высокий молодой человек, который так вздыхал, глядя на Элеонору. Ламбер имел несчастье проговориться, что играет в шахматы, и получил на этот вечер честь и скучную обязанность сыграть партию в шахматы с хозяйкой дома. Господин председатель составил партию в пикет с двумя хмурыми гостями, я играла в «двадцать одно» с мадемуазель Элеонорой, Сильвиной, шевалье и воздыхателем. Во время этой партии я узнала, что его зовут господин Каффардо и что он благородный кавалер и заядлый охотник. Мадемуазель Элеонора задавала ему множество вопросов об охоте. Это благородное развлечение, этот отдых героя был, по ее мнению, для Каффардо всего лишь дурацким занятием. Всем было совершенно ясно, что сей хмурый господин очень влюблен в мадемуазель Элеонору, а она желает обращаться с ним как можно лучше. Элеонора говорила только с ним, обращаясь к другим партнерам по игре исключительно в крайнем случае. Но больше всего она почему-то игнорировала шевалье — он не удостоился ни одного взгляда от этой гордой красотки, пока длилась партия.

Наконец всех пригласили ужинать. Было подано множество простых тяжелых блюд, не очень свежих десертов, средние вина, фрукты, не слишком изящно разложенные на блюде. Правда, хозяин был очень радушен, а толстая госпожа председательша весьма хлебосольна. Элеонора сидела рядом с шевалье с видом кающейся грешницы, господин Каффардо, мой сосед, вовсе не смотрел на меня, как если бы я превратилась в василиска [11] . Председатель осаждал беседой Ламбера; впрочем, я неверно выразилась — говорил только он, и говорил обо всем сразу — об архитектуре, скульптуре, живописи и особенно музыке, она была его коньком, ибо в свое время он был лучшим исполнителем на бас-виоле и прекрасно пел.

11

Василиск — мифологический чудовищный змей, способный убивать взглядом.

— Именно мне, — гордо заявил он, — мадемуазель Элеонора обязана певческим талантом высшего сорта! Вы будете иметь удовольствие убедиться в ее способностях, — сказал он. — Видите ли, мадам, я — истинный ценитель и не боюсь утверждать, что перед нами — несравненная певица, к тому же выбранная монсеньором, но я хочу, чтобы Элеонора спела для вас. У моей девочки есть еще одно достоинство — она не заставляет себя уговаривать слишком долго!

Эта любезная мадемуазель, никогда не заставляющая себя просить слишком долго, согласилась тем не менее петь только четверть часа спустя… И что петь!.. «Зачем мне отказывать себе в счастье видеть тебя?» — ну и так далее, этот великолепный отрывок, которым восхищаются все ценители истинно французского жанра, пробный камень любого истинного таланта… Первый крик Элеоноры заставил всех нас подпрыгнуть на стульях. Председатель, решив, что мы охвачены восхищением, казалось, говорил глазами: «Ну что, вы не были готовы к подобным звукам?!» Конечно, господин председатель, не были! Певица выла, интонировала, повышала и понижала голос, а растроганный отец дирижировал, подпевал — без звука, конечно, давал указания, постукивая пальцем по столу… (Десять раз я была готова покинуть аудиторию, жалея свои уши, но не могла показаться столь невежливой…) Шевалье прятал лицо под носовым платком, изображая восторженную сосредоточенность. У Ламбера был вид человека, страдающего от жестокой головной боли. Сильвина держалась немножко лучше. Наконец отвратительная ария закончилась. Слушатели бурно зааплодировали, я изобразила на лице полный восторг. Председатель пустился в рассуждения о музыке и снисходительности истинно талантливых людей… К счастью, он не додумался попросить меня спеть для новых друзей.

Утомленные болтовней отца и почти доведенные до отчаяния пением дочери, мы изо всех сил пытались скрыть зевоту, но госпожа председательша заметила наши мучения и решила, что всем пора отправляться отдыхать. Она с самым невозмутимым видом прервала словесные излияния мужа, заявив, что пора позволить путешественникам отправиться отдыхать, что мы и сделали с невыразимым облегчением.

Глава IV О Терезе и признаниях, которые она мне сделала

Загородный дом господина председателя был, наверное, архитектурным шедевром, но жить в нем было практически невозможно: Сильвине предоставили богато и ужасно безвкусно украшенную спальню, второй же комнатой, достойной высокородной леди, была спальня мадемуазель Элеоноры, и хозяин дома перевел дочь в другие покои, отдав предпочтение мне, что вызвало различные квипрокво. Воистину — самые серьезные события частенько проистекают из самых ничтожных причин.

Поскольку каждая хорошо воспитанная девушка днем и ночью должна находиться под охраной нескольких бдительных аргусов, в предоставленной мне комнате стояло две кровати. (Вторая предназначалась для нашей горничной.) Тереза — так ее звали — поступила к нам на службу несколькими днями раньше: это была высокая, хорошо сложенная девушка, очень красивая, живая, деятельная, всегда в хорошем настроении. Порекомендовал ее лакей монсеньора — она родилась в городе, куда мы направлялись. Тереза хотела увидеться с семьей и, зная о нашем скором отъезде, попросила Его Преосвященство похлопотать за нее. Нам понравились ее внешность и то, что она не была похожа на весталку (надеюсь, вы понимаете мое иносказание!), скорее, напротив. Тереза великолепно владела парикмахерским искусством, обладала прекрасным вкусом и была большой чистюлей.