Феномен Солженицына

Итак, наш выход один: чем быстрей, тем спасительнее – перенести центр государственного внимания и центр национальной деятельности (центр расселения, центр поисков молодёжи) с далёких континентов, и даже из Европы, и даже с юга нашей страны – на её Северо-Восток.

(Александр Солженицын. Публицистика. В трех томах. Том первый. Статьи и речи. Ярославль. 1995. Стр. 163–167)

Тут сам собою возникал, прямо напрашивался простой вопрос. А ну как молодежь не захочет добром ехать осваивать этот отстойник? Силой, что ли, будем её туда отправлять? Так это мы, вроде, уже проходили…

Всё это в нашем (увы, довольно узком) кругу, конечно, обсуждалось. И образ недавнего нашего кумира не то чтобы потускнел, но изменился, обретя черты не только комические, но и, по правде сказать, отталкивающие.

Говорили мы об этом между собой только в наших кухнях: о том, чтобы выступить с критикой солженицынских идей публично, разумеется, не могло быть и речи – ведь это значило бы присоединиться к государственной, кагэбэшной травле главного борца с ненавистной нам советской властью.

Один из нас, однако, на это все-таки решился.

В 1974 году (вон как давно это было!) Давид Самойлов написал и вскоре опубликовал поэму «Струфиан. Недостоверная повесть», герой которой – Федор Кузьмин (он же – Федор Кузьмич, тот самый старец, легенда о котором так волновала Льва Николаевича Толстого) – являлся перед читателем в роли автора некоего тайного сочинения, которое, как только будет оно завершено, он намеревался повергнуть к стопам самого Государя Императора:

Кузьмин писал. А что писал

И для чего – никто не знал.

А он, под вечный хруст прибоя,

Склонясь над стопкою бумаг,

Который год писал: «Благое

Намеренье об исправленье

Империи Российской». Так

Именовалось сочиненье…

… … … … … … … … … … …

Поскольку не был сей трактат

Вручен (читайте нашу повесть),

Мы суть его изложим, то есть

Представим несколько цитат.

«На нас, как ядовитый чад,

Европа насылает ересь.

И на Руси не станет через

Сто лет следа от наших чад.

Не будет девы с коромыслом,

Не будет молодца с сохой.

Восторжествует дух сухой,

Несовместимый с русским смыслом,

И эта духа сухота

Убьет все промыслы, ремёсла;

Во всей России не найдется

Ни колеса, ни хомута.

Дабы России не остаться

Без колеса и хомута,

Необходимо наше царство

В глухие увести места –

В Сибирь, на Север, на Восток,

Оставив за Москвой заслоны,

Как некогда увел пророк

Народ в предел незаселенный».

«Необходимы также меры

Для возвращенья старой веры.

В никонианстве есть порок,

И суть его – замах вселенский.

Руси сибирской, деревенской

Пойти сие не может впрок».

В провинции любых времен

Есть свой уездный Сен-Симон.

Кузьмин был этого закала.

И потому он излагал

С таким упорством идеал

Российского провинциала.

Не могло быть ни малейших сомнений насчет того, куда было направлено жало этой художественной сатиры. Конечно же, это была пародия – откровенная и довольно злая – на Солженицына, на его «Письмо вождям Советского Союза».

Злая ирония этого самойловского «Струфиана» Солженицына больно задела. И, спустя годы, эту тогдашнюю свою обиду он Самойлову припомнил:…

…Всю жизнь, в жажде покоя, остерегался Самойлов печатать стихи с общественным звучанием. Но однажды все-таки не уберегся, заманчиво – стезя общественного поэта, и не опасно: ударить по «Письму вождям» Солженицына: «Дабы России не остаться/Без колеса и хомута,/Необходимо наше царство/В глухие увести места – /В Сибирь, на Север, на Восток…» Ну, и собрал сколько-то благожелательных хихиканий среди московских образованцев…

(А. Солженицын. Давид Самойлов. Из «Литературной коллекции». «Новый мир». 2003, № 6. Стр. 175)

Опубликовал Солженицын этот свой очерк о Самойлове в 2003-м. А написан он был, как о том сообщает нам в его тексте сам автор, в начале 1995-го. Вот, стало быть, как долго (целых тридцать лет!) лелеял Александр Исаевич эту свою обиду. Но самое примечательное в этом «сведении счётов» с уже умершим к тому времени поэтом не злопамятность, не свежесть этой его давней обиды, а упрямое его нежелание видеть и знать правду о том предмете, о котором он взялся писать.

Чтобы показать, как далека от реальности злая реплика Солженицына насчет того, что Самойлов будто бы всю жизнь, «в жажде покоя» уклонялся от сочинения стихов «с общественным звучанием», приведу только одно давнее самойловское стихотворение:

Если вычеркнуть войну,

Что останется? Не густо.

Небогатое искусство

Бередить свою вину.

Что ещё? Самообман,

Позже ставший формой страха.

Мудрость, что своя рубахаБлиже к телу. И туман.

Нет, не вычеркнуть войну,

Ведь она для поколенья —

Что-то вроде искупленьяЗа себя и за страну.

Правота её начал,

Быт жестокий и спартанский,

Как бы доблестью гражданскойНас невольно отмечал.

Если спросят нас юнцы,

Как мы жили, чем мы жили,

Мы помалкиваем илиКажем раны и рубцы.

Словно может нас спасти

От стыда и от досады

Правота одной десятой,Низость прочих девяти.

Ведь из наших сорока

Было лишь четыре года,

Где нежданная свобода

Нам, как смерть, была сладка.

Стихотворение это было написано в октябре 1961-го.

Никто из сверстников Самойлова, поэтов военного, фронтового поколения (ни Наровчатов, ни Межиров, ни Луконин, – ни даже Слуцкий!) никакого стыда «за себя и за страну» тогда не чувствовали. А если и чувствовали, в стихах это не выражали. Самойлов был едва ли не единственным (кроме разве одного Коржавина), кто посмел сказать об этом вслух.

Как же мог Солженицын, прочитавший всего Самойлова насквозь и посвятивший ему специальный очерк, этого не заметить? Неужели только неостывшая личная обида ему в этом помешала?