Фэнтези-2003

Фриту было что вспомнить. Он гладил Эви по узкой мор Де, и прошлые дни являлись перед ним, настоящим, как будто и сами были живы.

Он не утирал слез — ведь траур должен быть со слезами.

Про то, что мужчины не плачут, пусть рассказывают изнеженные варанцы, которые чуть только кашель, мозоль или озноб — кличут врача с дзинькающими в сумке шарлатанскими микстурами и черными пиявками. Варанцы, которые считают, будто лошадь глупей конюха. Что ж… Вот они и валятся из седел, как погремушки из рук дитяти, стоит только коню скозлить или чуток подыграть задом, а уж если скакун понесет, то тут сразу «Шилол, помоги!», а то и вовсе «мамочки!». Так говорят только ни во что не верящие варанцы, которые на застольях толкуют про пользу единодержавия и честят никчемных поэтов вместо того, чтобы обсуждать действительно насущные темы: как угодить богам, как обезопасить себя от завидущих и вооруженных до зубов соседей.

Фрит знал наверняка: мужчина должен плакать, когда умирает конь. Потому что нет у него никого дороже.

Сколько раз Эви уносил Фрита от разбойного люда, от песчаной бури, от чреватого низким чувством женского взгляда? Увы, Фрит умел считать только до ста.

А сколько раз чутье Эви выводило обессилевшего от голода Фрита к человечьему жилью? Даже в непроглядное ненастье, даже в метель Эви умел разбирать дорогу. Он не боялся ни молнии, ни зверья, ни конокрадов.

Эх, сколько золотых монет было взято Фритом на спор — ведь Эви действительно был самым быстрым, самым выносливым, самым-самым…

С кем только Фрит об заклад не бился! Даже с племянницей аютской принцессы! И выиграл! Он всегда выигрывал!

И, между прочим, в одиночку, без такого помощника, как Эви, торговое дело Фрит попросту не осилил бы. Это Эви стерег купленных, Эви водил их за собой и учил держаться гоголем перед покупателем, а когда Фрит никак решить не мог, стоит ли лошадка тех денег, Эви завсегда давал знак. Мол, «на вид хороша, а нрав гнилой»…

«А ведь поначалу-то не сказать было. Заморыш заморышем», — вздохнул Фрит и криво улыбнулся.

Когда Эви родился, кобыла не желала признавать сынка, даже морды к нему не поворачивала. А сам жеребенок уж до чего был слабенький — к сосцу материнскому и то подойти был не способен…

Это он, Фрит, обсыпал склизкого нескладеныша отрубями да подволок к матке — и лишь тогда дурында облизала его, признала… Фрит помнил все, будто вчера, и запах прелого сена, в тот год такие дожди лили, что взопрели все сеновалы. Да что сеновалы! Даже перины в доме и те…

Он заезжал и оповаживал Эви сам, никого к нему не допуская. Он выучил его всему, что должны знать верховые кони, — И тайным посвистам, и ладному, собранному ходу. А когда Эви исполнился третий год и он вошел в стать и силу, Фрит покинул отчий дом, чтобы не возвращаться в него больше никогда.

Фриту не нужны были ни братья, ни сестры, ни жена, ведь у него был Эви. Разве сравнится пахнущий кухней поцелуй женщины с безгрешным тычком волосистой конской морды?

В Эви, высокого, крепконогого, неутомимого, вложила судьба все, что нравилось Фриту в земляках, — и вольный нрав, и правдивую, нутряную преданность, и жизненную силу, идущую от земли к небу.

С таким товарищем, как Эви, можно было жить хоть бы и во всем мире сразу. И не скучать ни по ком.

Солнце уже вскарабкалось на свою полуденную верхотуру и теперь в окружении свиты тщедушных облачков следовало на запад.

Ненароком Гита и Мелика собрали неплохой урожай: кошелек, нафаршированный Медяками, и охранительный амулет. Попервой он пытливо зыркнул на Мелику своими глазищами-аквамаринами, но вскоре присмирел и, как всегда, прикинулся неодушевленным. Также были найдены дамский кинжал с монограммой «исс Вергрин» и парчовая, расшитая чудными рыбами сумка, полная верительных грамот, — молодой парень с простоватыми чертами честолюбивого провинциала перед смертью прижал ее к груди, будто в ней было все его спасение.

Сумку можно было и не брать. Но от глянцевитых печатей на грамотах веяло чуть ли не княжеским дворцом, а пергамен так приятно щекотал щеку… А уж рыбы и вовсе глаза забирали — они плыли сквозь голубую парчу в самые Чертоги Шилола, такие важные, такие вельможные!

— Лид говорил, рыбы приносят богатство, — прошептала Гита.

Однако избыток впечатлений быстро утомил девочек.

— Гита, а Гита… — заныла Мелика.

— Ну чего тебе? — Гита нехотя оторвалась от осмотра карманов упитанного латника, судя по гербу на нагруднике — из личной охраны Занга оке Ладуя.

— Я устала!

— Потерпи. Что я тебе — мамка, в конце концов?

— Есть очень хочется!

— Пожуй травки. Ты же у нас коза! — зло буркнула Гита.

У нее тоже от голода кружилась голова. Но не уходить же из-за этого с Полей, где столько всего!

— А попить у тебя есть?

— Да откуда?! Из лужи вон попей…

— Фу-у…

— Тогда кровушки пососи, — сказала Гита, с недоброй усмешкой присаживаясь возле трупа копейщика, чье лицо было старательно обезображено вороньем. — Я вот пососала — так мне сразу того… есть и расхотелось.

— Ну Гиточка! — заныла Мелика. — Не пугай меня!

— А ты не ной!

— Хорошо. Не буду, — сдалась Мелика. С минуту она молчала, подавленно рассматривая свои грязные ногти. А потом вдруг сказала, резко изменив интонацию: — Знаешь, Гита, что я думаю? Я думаю, что, наверное, хватит все эти вещи брать… Это как-то нехорошо… Проклятое это дело — дергачество. Мне папа говорил, что дергачей потом проказа поедом ест.

— Да разве ж это дергачество? — возразила Гита. Получилось не очень-то убедительно. — Мы просто взяли то, что никому не нужно…

— Ну да. Только сдается мне… в общем, если мы сейчас же не прекратим, то это… проказа будет… Носы отвалятся. Если ни чего похуже. — И Мелика всхлипнула так натурально, что даже Гиту пробрало.

— Чур меня! Чур!

— И руки-ноги будут все в чирьях… — добавила Мелика, как в сомнамбулическом трансе. Ее голос был таким тихим и по-новому убедительным, что Гита вдруг осознала: наивными устами Мелики говорит нечто такое… нечто такое, чего лучше послушаться.

— Тогда, может, давай все это выбросим? — предложила Гита.

— Давай.

— И кошелек тоже?

— И кошелек… Придется…

И, сложив свои трофеи кучкой, присмиревшие девочки продолжили поиски Серого Тюльпана.

— Тюльпа-ан! А Тюльпанчик? Ты где?! — позвала Мелика.

Они доплелись до махрово-зеленой низины, где прошли последние часы ставки Сиятельного князя Занга оке Ладуя — правителя законного, но несчастливого.

Тут дергачи поработали особенно старательно — большинство покойников лишилось всей одежды, обуви и белья, а вместе с ними и той жалкой благообразности, которая бывает свойственна трупам, — слишком уж тщательно их обыскивали, слишком часто переворачивали. Вот они и лежали раскоряками, раками, пьяницами, а вовсе не павшими героями. Вид сизых и розовых раздетых тел, не до конца утопленных в изумрудной шерсти земли, был сюрреалистичен, гадок. Зато Гиту и Мелику больше не искушали бесхозные кошельки и «потерявшиеся» кинжалы…