Феодал

Патрик молчал. Как будто не слышал.

– Не знаешь? Ну так я тебе скажу. Не от Маркса скажу, а от себя. Идиотизм живет не сам по себе и возникает не от сырости. Идиотизм берется от идиотов. Каков человек, такова и жизнь, понял? Мы ее сами делаем. Какой сделаем, такова она и будет. Перестал работать – околел. Перестал мыслить – и готово, зарос мохом. С виду вроде человек, присмотришься – живой труп, а присмотришься получше – говно обыкновенное. Ты что, думаешь, будто там, – Фома яростно вздел над собой указательный палец, – кто-то будет стараться ради говна? А вот хрен тебе! – Он уже орал, вскочив. От волнения из него начали выскакивать русские слова. – Может, это испытание нам такое, ты об этом не думал? Ах, все-таки думал? Перестал верить, да? Ну и не верь, мне плевать. Пропади ты пропадом, хлюпик! Плоскость меняется, и я хочу знать, чем все это кончится. Я дожить хочу. Понять смысл. А ты – сдохнешь! И Джоан угробишь, а она у тебя умница, жаль, что дураку досталась, и внуков не увидишь…

Он еще долго кричал, оскорбляя Патрика всеми известными ему английскими оскорблениями с прибавкой русского мата. Он увлекся настолько, что уже не разыгрывал раздражение, а в нем находился. И достиг своего: по лицу Патрика побежали пятна, зловеще заиграли желваки, а вскоре грянул и взрыв. В лицо феодала полетела кружка, а за ней и яростный кулак. Фома уклонился, но подсечку проводить не стал. Ему пришлось еще трижды уходить от удара, прежде чем Патрик сообразил, что не ему тягаться с феодалом. Тогда он сел, сверкая глазами, тяжело дыша и взрыкивая.

– Так-то лучше, – констатировал Фома, довольный сеансом психотерапии. – Ожил, нет? Вижу, ожил… Вот за жизнь давай и выпьем, налей-ка по новой…

Глава 3

Снилась просто какая-то дрянь. Во-первых, привиделся феодалу во сне кусок Москвы с домами, людьми, пыльными липами и одуванчиками на газонах. По вдавленным в серый асфальт рельсовым параллелям с дребезгом и звоном катились угловатые трамваи – обыкновенные, не торпедоносные. Хорошо было. И помятые голуби бегали и урчали на тротуаре возле рассыпанной кем-то крупы, и следил за ними из окна желтоглазый, бандитского вида кот. Пробежала наглая крыса и погналась зачем-то за трамваем, быстро и дико вырастая до слоновьих размеров, и вот уже почти догнала трамвай, набитый, как удалось рассмотреть, не людьми, а толстогубыми рыбами с выпученными глазами. Но тут все стало таять, оплывать, как воск на сковороде, и проваливаться в асфальт, вдруг обернувшийся жидкой землей; мир стремительно гнил и разлагался, и сам Фома в ужасе смотрел на свои вытянутые руки, тоже разлагающиеся, и видел, как падает с них гнилое мясо и как обнажаются кости. Тут он вспомнил, в каком месте спит, заорал и проснулся.

Нет, обошлось… Руки были на месте. Вполне целые и здоровые руки. Правда, в мурашках, но это как раз понятно. Черт, повадилась сниться всякая мерзость! В прошлый раз гигантские вши привиделись, теперь крысы…

И – ничего вокруг. Наверное, впервые спальня не смогла материализовать предметы из сна. А то возвышалась бы тут гипсовая крыса ростом повыше вымершего зверя мегатерия. Может, дело в том, что приснившийся мир успел во сне погибнуть?

Фигушки он погиб. Не успел. Фома точно помнил: когда сон прервался, от привидевшегося трамвая оставалась еще по меньшей мере крыша с пантографом. Ну и где она наяву? Почему не материализовалась?

Спальня, что ли, сдохла?

От такой мысли Фома вспотел. Без спальни феоду не жить. С ней – прозябание, зато стабильное. Без нее – прозябание по нисходящей. Когда исчезнет возможность обновить инвентарь, оазисы перестанут досыта кормить и хуторян, не то что феодала. Несколько лет барахтанья – и финал, голодный и безнадежный. Тогда или жить совсем уж по-звериному, или уходить. И большинство уйдет, протерпев сколько можно. Кто останется? Один Автандил, быть может. Да и ему понадобится уже не феодал, а помощник, хорошо бы с дипломом специалиста по изготовлению деревянных мотыг, сох и прочих палок-копалок…

Мрачные фантазии долго не давали вновь уснуть. А когда Фома все-таки уснул и спустя время проснулся, то увидел выспанное мелкое барахло и долго смеялся радостным хриплым смехом. Вот оно как! Выходит, все дело в жидкой земле, привидевшейся в первом сне. Плоскость не умеет повторять сама себя по прихоти чьего-то разыгравшегося подсознания. Нерешаемая задача – и «процессор» тривиально завис… А может, все она умеет, только не хочет. Это все равно.

Так даже лучше. Мало радости проснуться на островке посреди жидкой земли или в плотном окружении черных провалов. Это здорово, что спальня имеет защиту от дурака!

И защиту для дурака, что более существенно…

Спать больше не хотелось. Собрав в рюкзачок барахлишко, Фома потопал к Автандилу. Вот у кого всегда можно отдохнуть душой! Вот кого никогда не придется «лечить», как Патрика! Кремень мужик. Да и молодое вино первого урожая, поди, уже созрело…

Сколько там могло созреть вина! Слезы. Первый урожай всего-навсего с двух лоз, самых старых, проросших из косточек. Бутылка кислятины наберется, и то ладно. Ведь не алкоголя ради. Если надо напиться, Автандилу только кивни – упоит брагой до зеленых чертей. Вино – оно не для пьянства, оно для оптимизма.

Жаль, Патрик и остальные еще не скоро попробуют виноградного вина. Пришлось наобещать Патрику лишнего. О, кстати! А не посоветовать ли ему пока поупражняться в пивоварении? Ирландец ведь. Не пивовар, правда, ну и что? Один клин у него так и так под ячменем, так что пуркуа бы и не па? Нет хмеля и негде достать, но обойдется. Древние хмеля не знали, а пиво варили. Надо будет кинуть клич в народ: кто хоть что-нибудь понимает в пивоварении? Ты? Пиши инструкцию! И появится у Патрика новая точка приложения сил, и родится азарт, а мы его раздуем, и обрисуется перспектива…

Фома даже начал насвистывать от удовольствия. Не все так уж плохо! Прорвемся! Будем живы – прорвемся обязательно!

Куда? Глупый вопрос. Важно не «куда», а «откуда».

Длинная лощина с сухим руслом на дне и холмами по обе стороны почти не изменилась за двенадцать с лишним лет, утекших с тех пор, как Фома увидел ее впервые. По этой лощине он вел Борьку с его непутевыми родителями, а до них еще кого-то. Но вообще-то он редко сюда заглядывал – лощина лежала в стороне от привычного маршрута. С прошлого раза лишь кусты сильнее разрослись по склонам, да чаще пищала под ногами жесткая шевелящаяся трава. Добавилась одна незначительная осыпь. Как всегда, дрейфовали ловушки, старые иногда исчезали, появлялись новые. Озерко жидкой земли совсем пропало – не то испарилось, не то ушло в грунт. Бурно налетел горячий, но не слишком обжигающий вихрь, заставил инстинктивно зажмуриться и сейчас же унесся по своим делам. Фома отмахнулся от него, как от комара. Что вихрь! Мелочь.

Он стоял, разинув рот, а прямо перед ним, так близко, что можно было без труда добросить камень, вытекая из правого холма, втекая в левый и грузно провисая над лощиной, ползло черное цилиндрическое тело. Оно походило на невероятно огромную змею, на гладких лоснящихся боках даже угадывалась чешуя, но ритмичные сокращения туловища твари напоминали скорее о червях. Вот, оказывается, кто проделал две приметные круглые пещеры в крутых склонах! Ни разу за все эти годы Фома не удосужился слазить посмотреть, куда ведут эти ходы. Боялся. Осторожничал. Думал о ценности своей персоны для хуторян. Вот как запрёт в пещере бродячей ловушкой – что тогда? И Борьку не пустил смотреть. Праздное любопытство не удлиняет жизнь.

А праздное ли?..

А может…

Выход??!

Такой простой? Чертов Экспериментатор построил лабиринт и запустил в него белых крыс. Бегают крысы, вынюхивают, суетятся, и невдомек им, что выход из лабиринта у них на виду, но только вне привычных грызунам представлений…

Уже минут десять Фома стоял столбом, и мысли то текли вяло, то принимались бежать наперегонки. Он мог только гадать о длине титанического змеечервя, потому что не застал его начало. Пожалуй, оно было и к лучшему: голова могла бы проявить интерес к странному двуногому. Но хвост… хвоста Фома твердо решил дождаться.