Ференц Лист

Лишь к началу июня Лист смог снова спокойно обосноваться в своем веймарском убежище — домике садовника на Мариенштрассе (Marienstrasse). Именно здесь его навестил 1 июля Александр Порфирьевич Бородин (1833–1887), выдающийся русский композитор и ученый-химик, к тому времени уже автор нескольких камерных ансамблей и двух симфоний, в том числе знаменитой «Богатырской» (1875), с 1869 года работавший над эпическим полотном — оперой «Князь Игорь». О знакомстве и последующем общении с Листом на протяжении нескольких лет Бородин писал подробные, искрящиеся юмором письма своей жене Екатерине Сергеевне, впоследствии послужившие основой для статей Бородина «Мои воспоминания о Листе» и «Лист у себя дома в Веймаре», изданных под общим названием «Воспоминания о Ф. Листе». Они настолько живо, красочно, правдиво и всесторонне рисуют портрет и быт Листа, что мы не можем пройти мимо этих ценнейших свидетельств из первых уст.

Приехав в Веймар, Бородин первым делом столкнулся с проблемой: никто из местных жителей не знал, где живет Лист! «…я сунулся опять на удачу в боковые улицы… Обе улицы вели к музыкальным знаменитостям: одна к кладбищу, к покойному во всех отношениях Гуммелю, другая — в парк, к живому во всех отношениях Листу. <…> Домик № 1/17 — в три окна, крохотный, каменный, двухэтажный, угловой, белый, весь обвитый диким виноградом. С улицы хода нет. Железная решетка. Калитка ведет в садик — изящный, чистенький, точно языком вылизанный. В саду гуляет какой-то господин в соломенной шляпе. — Здесь живет Herr Doctor Лист? — Здесь, но только теперь он обедает; после обеда ляжет отдохнуть и ранее 4 1/2 ч. его видеть нельзя. <…> Поболтавшись по городу до 4 1/2 часов, спешу на Marienstrasse, к заветной решетке… Не успел я отдать карточки, как вдруг перед носом, точно из земли, выросла в прихожей длинная фигура в длинном черном сюртуке, с длинным носом, длинными седыми волосами. „Vous avez fait ипе belle Symphonie“, — гаркнула фигура зычным голосом, а длинная рука протянулась ко мне. „Soyez le bienvenu!“^[715] — и тут же, в коротких, но сильных выражениях он успел высказать свое resume относительно каждой из частей симфонии и показать мне, насколько эта вещь ему нравится и хорошо знакома в подробности. Мускулистая рука крепко сжала мою руку, втащила в комнату и усадила меня на диван. Мне оставалось только откланиваться и благодарить. Величавая фигура старика, с энергическим, выразительным лицом, оживленная, двигалась передо мною и говорила без умолку, закидывая меня вопросами относительно меня лично и музыкальных дел в России, которые ему, очевидно, недурно известны. Разговор шел то на французском, то на немецком языке, перескакивая ежеминутно с одного на другой. <…> Из нашего разговора я заметил, что инструментальною русскою музыкою он интересовался гораздо более, нежели вокальною, что, впрочем, вполне понятно, так как русского языка он не знает. Но и вообще, — как мне показалось, — симфоническая, камерная и фортепьянная музыка, по-видимому, интересуют его более, нежели оперная»^[716].

Особенности общения Листа с учениками и метод его преподавания также нашли отражение в статьях Бородина: «Далее он рекомендовал мне своих учеников: „Это всё знаменитые пианисты, если не в настоящем, то в будущем, непременно“. Толпа беззастенчиво расхохоталась. <…> „А мы совсем неожиданно перенесли урок на понедельник, — сказал Лист, — а всему виною die kleine M-lle V'er`a^[717] (выдающаяся русская пианистка Вера Викторовна Тиманова (1855–1942). — М. З.), которая со мною делает всё, что хочет: захотела, чтобы урок был сегодня — нечего делать, должен был перенести на сегодня“. Все засмеялись опять. <…> Во всех своих замечаниях он был, при всей фамильярности, в высшей степени деликатен, мягок и щадил самолюбие учеников. <…> Замечу кстати, что между ним и его учениками отношения какие-то патриархальные; ужасно простые, фамильярные и сердечные, нисколько не напоминающие обыкновенные, формальные отношения учеников к профессору; это скорей отношения детей к отцу или внучат к дедушке. <…> При всём добродушии в замечаниях его проскальзывает иногда некоторое ехидство. Особенно он, по-видимому, любит пройтись насчет Л[ейпцига]. (Лейпцигская консерватория считалась антиподом нововеймарской школы. — М. З.) <…> Собственно на технику, постановку пальцев и пр. он обращает ужасно мало внимания, а главным образом упирает на передачу выражения, экспрессию. <…> Собственно своей, личной манеры Лист никому не навязывает. <…> Лист вообще неохотно принимает новых учеников, и к нему попасть не легко; для этого необходимо, чтобы он или сам сильно заинтересовался личностью, или за нее ходатайствовали люди, которых Лист особенно уважает. Но раз допустивши кого-либо, он редко удерживается в тесных рамках исключительно преподавательских отношений и скоро начинает принимать близко к сердцу частную жизнь своих учеников; входит иногда в самые интимные интересы и нужды их как материальные, так и нравственные; радуется, волнуется, скорбит, а подчас не на шутку будирует по поводу их домашних и даже сердечных дел. И во всё это он вносит столько теплоты, нежности, мягкости, человечности, простоты и добродушия!»^[718]

Особое внимание Бородин уделяет анализу исполнительского мастерства самого Листа: «Кстати об его игре: вопреки всему, что я часто слышал о ней, меня поразила крайняя простота, трезвость, строгость исполнения; полнейшее отсутствие вычурности, аффектации и всего бьющего только на внешний эффект. Темпы он берет умеренные, не гонит, не кипятится. Тем не менее энергии, страсти, увлечения, огня — у него бездна. Тон круглый, полный, сильный; ясность, богатство и разнообразие оттенков — изумительные»^[719].

Бородин, сам будучи творцом, прекрасно понял тот внутренний стержень, составляющий основу личности Листа-художника: «…я имел новый случай убедиться, с каким горячим интересом он относится к музыкальному делу вообще и к русскому в частности. Трудно представить себе, насколько этот маститый старик молод духом, глубоко и широко смотрит на искусство; насколько в оценке художественных требований он опередил не только б[ольшую] ч[асть] своих сверстников, но и людей молодого поколения; насколько он жаден и чуток ко всему новому, свежему, жизненному; враг всего условного, ходячего, рутинного…»^[720]

Наконец, интерес представляет описание Бородиным распорядка дня Листа, который оставался неизменным на протяжении последнего десятилетия его жизни:

«Встает он очень рано: зимой в 6, а летом в 5 часов утра, в 7 часов идет к обедне, станет куда-нибудь в уединенный уголок, нагнется на аналое и усердно молится. Чуждый всякого ханжества, отличающийся поразительно широкою веротерпимостью, еще недавно написавший второй „Вальс Мефистофеля“^[721], Лист в то же время — человек не только глубоко религиозный, но и католик по убеждению (одного этого отрывка из воспоминаний Бородина было бы достаточно, чтобы поставить точку в вопросе о „неискренней“ религиозности Листа. — М. З.). Возвратясь от обедни, Лист пьет в 8 часов кофе, принимает своего секретаря, органиста Готшалька^[722], толкует с ним о делах, а равно принимает и другие деловые визиты. Покончив с ними, Лист садится за работу и с 9 ч. до часу сочиняет, пишет музыку. Обедает Лист не в час, как буржуазия немецкая, а в 2 ч. — как и вся веймарская аристократия. Обед у него всегда очень простой, но хороший. Несмотря на свой возраст, Лист может есть и пить очень много и совершенно безнаказанно благодаря своей железной натуре. Замечу при этом, что он ведет образ жизни кабинетный, сидячий и никогда не гуляет на воздухе, несмотря на то, что у него под боком прекрасный сад и гросс-герцогский парк. После обеда он всегда обязательно спит часа два, а затем принимает к себе учеников и других посетителей, занимается уроками музыки или даже просто болтает о разных разностях. Вечера большею частью проводит не дома, а в кругу близких, интимных друзей… В 11 часов вечера Лист ложится спать, если только нет особенных причин просидеть долее»^[723].

Бородину принадлежит, пожалуй, одна из наиболее точных и метких характеристик натуры Листа, устремленной в будущее. В то же время от внимательного наблюдателя не могло укрыться и количество недоброжелателей «веймарского старца», которым будущее искусства виделось совершенно по-иному, нежели «кружку нововеймарцев»:

«Помню я раз, как однажды Лист, проводив, по обыкновению, своих учеников, после урока, в прихожую и простившись с ними, долго смотрел им вслед и, обратившись ко мне, сказал: „А какой это всё отличный народ, если бы вы знали!.. и сколько здесь жизни!..“ „Да, ведь жизнь-то эта в тебе сидит, милый ты человек!“ — хотелось мне сказать ему. Он в эту минуту был необыкновенно хорош. Как видно, ни годы, ни долгая, лихорадочная деятельность, ни богатая страстями и впечатлениями артистическая и личная жизнь не могли истощить громадного запаса жизненной энергии, которою наделена эта могучая натура. Всё это, вместе взятое, легко объясняет то прочное обаяние, которое Лист до сих пор производит не только на окружающую его молодежь, но и на всякого непредубежденного человека. По крайней мере, полное отсутствие всего мелкого, узкого, стадового, цехового, ремесленного, буржуазного как в артисте, так и в человеке сказывается в нем сразу. Но зато и антипатии, которые Лист возбуждает в людях противоположного ему закала, не слабее внушаемых им симпатий. По крайней мере, мне случалось встречать и у нас, и в Германии не мало людей, иногда вовсе и немузыкальных, путем даже не знающих, кто такой и что такое Лист, но которые чуть не с пеной у рта произносят это имя и с особенным злорадством, старательно пересказывают про него всякие небылицы, которым подчас сами не верят»^[724].

В середине августа Лист покинул Веймар и сразу отправился на виллу д’Эсте, где, почувствовав прилив вдохновения, самозабвенно окунулся в творчество. Рождался третий том — третий год «Годов странствий», начинавшийся пьесой «Ангелюс! Молитва ангелам-хранителям» (Angelus! Pri`ere aux anges gardiens). Лист посвятил ее своей внучке Даниеле Сенте.

Далее буквально в едином порыве были сочинены две тренодии «У кипарисов виллы д’Эсте»: Aux cypr`es de la Villa d’Este. Thr'enodie I (Andante); Aux cypr`es de la Villa d’Este. Thr'enodie II (Andante non troppo lento). По поводу их создания Лист писал Каролине Витгенштейн 23 сентября: «Эти три дня я полностью провел под кипарисами! Это была настоящая одержимость, я просто не способен был думать ни о чем другом, даже о Церкви; их старые стволы не давали мне покоя, и я слышал, как поют и плачут их отягощенные вечной зеленью ветви! Наконец, вот они предо мной, переложенные на нотную бумагу; после многочисленных исправлений, выскребываний и новых выскребываний, я переписал их и примирился с тем, что больше не прикоснусь к ним»^[725]. Однако впоследствии Лист именно в связи с «Кипарисами виллы д’Эсте» сетовал: «О Боже, за исключением Бетховена и Вагнера, как сухо и плохо звучит на фортепьяно и даже в исполнении оркестра звонкая печаль всемогущей природы»^[726]. Недаром оба произведения определены Листом как тренодии — песни печали, песни-плачи. Как точно заметил Б. Сабольчи, Лист в своих произведениях «не подавил свое одиночество и разочарование, а передал их человечеству — хотя, быть может, только будущему человечеству»^[727].

За «Кипарисами» последовали «Фонтаны виллы д’Эсте» (Les jeax d’eaux `a la Villa d’Este) — каскад искрящихся пассажей, словно осязаемые кристальные, переливающиеся одна в другую струи воды, музыкальный портрет красот, созданных руками человека и природы, вдохновлявших Листа в одном из самых прекрасных его «убежищ».

В 1877 году Лист написал также завершившую цикл пьесу «Ввысь сердца» (Sursum corda).

В третий том «Годов странствий» вошли и более ранние произведения: «Sunt lacrimae rerum^[728]. В венгерском стиле» (En mode hongrois), написанное в 1872 году с посвящением Гансу фон Бюлову, и сочиненный еще в 1867 году «Траурный марш. Памяти Максимилиана I, императора Мексики, 19 июня 1867»^[729] (Marche fun`ebre. En m'emoire de Maximilien I, Empereur du Mexique, 19 Juin 1867).

Когда в ноябре Листу пришла пора покидать «волшебную» виллу д’Эсте, он с горечью признался дяде Эдуарду: «Усталость овладела мною от моих непрестанных разъездов. Больше всего я хотел бы оставаться до конца моей жизни и работать спокойно где-либо в деревне или городе, но на одном месте. Однако мне это, по-видимому, не суждено, и поэтому я стараюсь по возможности избегать ненужных перемен места; вопреки всем приглашениям я не поеду ни в Париж, ни в Лондон, а останусь в своем уже и без того слишком широком и обременительном треугольнике: Пешт, Веймар и Рим»^[730].

Семнадцатого ноября Лист выехал из Рима и 21-го был уже в Будапеште, где вновь окунулся в водоворот общественной жизни. От спокойствия и тишины итальянских дней не осталось и следа. Концерты, занятия, благотворительные вечера шли одни за другими. В газете «Фёвароши Лапок» (F"ov'arosi Lapok — «Столичные листки») от 25 декабря появился весьма показательный пассаж: «Публичность уже не является его стихией, и очень жаль, что у нас к этому относятся не с должным уважением. Если в одной газете напишут, что и в этом сезоне он даст публичный концерт в пользу Общества писателей, то уже на другой день начинается облава: четыре-пять обществ стучатся в его дверь под предлогом благотворительности. Ведь мы знаем, что в отношении благотворительности на всём земном шаре вряд ли найдется артист, который бы больше жертвовал на ее алтарь, но, пожалуй, лучше было бы дать ему возможность делать это по собственному почину, а не в атмосфере назойливых принуждений. Не сегодня завтра может случиться, что какое-нибудь общество, рассматривая искусство Листа как вспомогательный источник своих доходов, в разделе „приход“ в своем годовом бюджете после членских взносов впишет „10 пальцев Листа“»^[731].