Ферма

Отец не ответил, и я почувствовал себя обязанным задать следующий вопрос:

— Разве врачи не сказали тебе, почему отпустили ее?

Он понизил голос:

— Очевидно, она попросила их не разговаривать со мной.

— Господи, но почему?

— Потому что я — один из тех, против кого она выдвигает свои нелепые обвинения. — И он поспешно добавил: — Все, что она рассказывает, сплошные выдумки.

Настала моя очередь промолчать. Я хотел спросить, в чем именно заключаются эти обвинения, но не мог заставить себя сделать это. Опустившись на чемодан, я обхватил голову руками, знаком показав людям, стоявшим за мной в очереди, чтобы они проходили вперед.

— У нее есть телефон?

— Она разбила свой несколько недель назад. Она им не доверяет.

Я с трудом мог представить, как моя бережливая мать вдруг совершенно иррационально разбивает свой телефон. Отец описывал мне действия человека, которого я не знал.

— Деньги?

— Разве что совсем немного — она постоянно носит с собой кожаную сумочку, не расставаясь с ней ни минуту.

— А что в ней?

— Всякая ерунда, которую она считает важной. Она называет ее уликами.

— Каким образом она ушла из больницы?

— Врачи не пожелали сообщить мне об этом. Она может быть где угодно!

Меня впервые охватила паника. Я сказал:

— У вас с мамой общие счета. Ты можешь позвонить в банк и спросить о последних операциях. Проследить ее местонахождение по карточке.

На другом конце линии воцарилось молчание, и я понял, что отцу еще никогда не приходилось звонить в банк самому: все денежные вопросы он неизменно перепоручал матери. В их совместном бизнесе именно она вела бухгалтерские книги, оплачивала счета и составляла ежегодные налоговые отчеты, поскольку обладала даром обращаться с цифрами и терпением, необходимым для того, чтобы систематизировать квитанции и расходы. В памяти у меня моментально всплыл ее старомодный гроссбух из эпохи до появления электронных таблиц. Она так сильно нажимала на ручку при письме, что цифры получались похожими на шрифт Брайля.

— Пап, наведи справки в банке и сразу же перезвони мне.

В ожидании его звонка я вышел из очереди и здания аэропорта. Идя между курильщиками, я думал о матери, пропавшей в Швеции. Вновь зазвонил мой телефон. Я удивился тому, что отец сумел так быстро справиться со своей задачей, вот только это оказался совсем не он.

— Даниэль, слушай меня внимательно…

Это была моя мать.

— Я звоню из таксофона, и денег у меня немного. Уверена, отец уже разговаривал с тобой. Но все, что сказал тебе этот человек, — ложь от первого до последнего слова. Я не сошла с ума. Мне не нужен врач. Мне нужна полиция. Сейчас я сяду на самолет до Лондона. Встречай меня в аэропорту Хитроу, у терминала…

Она впервые сделала паузу, чтобы свериться с билетом. Воспользовавшись представившейся возможностью, я выдавил:

— Мам!

На большее меня не хватило.

— Даниэль, молчи и слушай. У меня очень мало времени. Встречай меня у терминала номер один. Я прилетаю через два часа. Если твой отец позвонит еще раз, помни, что…

Связь прервалась.

Я попробовал перезвонить на таксофон в надежде, что мать возьмет трубку, но ответа не было. Не успел я попытать счастья во второй раз, как позвонил отец. Безо всяких предисловий он заговорил так, словно читал с листа:

— В половине восьмого сегодня утром она потратила четыреста фунтов в аэропорту Гетеборга. В роли продавца выступила компания «Скандинавиан эарлайнз». Она как раз успевала на первый рейс до Хитроу. Она летит к тебе! Даниэль?

— Да.

Почему я не сказал ему, что мама только что звонила и я уже знаю, что она летит сюда? Потому что поверил ей? Голос ее звучал повелительно и властно, тогда как я ожидал услышать поток сознания, а не четкое и сжатое изложение фактов. Признаться, я растерялся. Мне не хотелось обижать отца, повторяя жестокие слова матери о том, что он — лжец и обманщик. Поэтому я ограничился тем, что пробормотал:

— Я встречу ее здесь. А ты разве не прилетишь?

— Нет.

— Ты останешься в Швеции?

— Если она будет думать, что я остался в Швеции, то расслабится и успокоится. Она вбила себе в голову, будто я преследую ее. Не полетев вслед за ней, я дам тебе возможность потянуть время. Ты должен убедить мать в том, что ей нужна помощь. А я ей помочь не могу. Она не примет от меня помощи. Отведи ее к врачу. Если она не будет нервничать из-за меня, у тебя все еще может получиться.

Почему-то его доводы показались мне неубедительными.

— Ладно, я позвоню тебе, когда она прилетит, и тогда мы выработаем план.

После окончания нашего разговора в голове у меня воцарился полнейший сумбур. Если с матерью действительно случился приступ транзиторного психоза, то почему врачи выписали ее? Если же у них не было юридических, законных оснований удерживать ее, они должны были поставить об этом в известность моего отца, но они отказались, сочтя его враждебной силой, и помогли ей сбежать, причем не из больницы, а от него. Значит, с точки зрения людей посторонних, она выглядит и ведет себя вполне благоразумно. В кассе авиакомпании ей продали билет, служба безопасности пропустила ее на борт — словом, ее никто не остановил. Мне вдруг очень захотелось узнать, что же именно она писала на стенах, и я вспомнил снимок, который прислала мне мать, на котором отец беседовал о чем-то с незнакомцем.

Даниэль!

У меня зародилось ужасное подозрение, что это был крик о помощи.

Цифры на табло сменились, самолет матери приземлился. Автоматические двери распахнулись, и я поспешил к ограждению, вглядываясь в багажные этикетки. Вскоре потянулись пассажиры, прибывшие рейсом из Гетеборга. Первыми показались топ-менеджеры, высматривающие ламинированные пластиковые таблички со своими именами, за ними шли влюбленные парочки и наконец дружно топали семейства, обремененные грудами багажа на тележках. Но матери нигде не было видно, хотя она всегда была отличным ходоком, и я знал, что она не станет сдавать вещи в багажное отделение. Мимо меня прошел пожилой мужчина, наверняка один из последних пассажиров, прилетевших из Гетеборга. Я уже начал всерьез задумываться о том, чтобы позвонить отцу и сообщить, что мы где-то просчитались, как вдруг гигантские двери зашипели и открылись, пропуская мою мать.

Она упорно смотрела себе под ноги, словно боясь потерять след, оставленный хлебными крошками[1]. На плече у нее висела потертая кожаная сумочка, набитая до отказа и оттягивающая ремень. Я никогда не видел ее раньше: она была не из тех вещей, которые покупала себе моя мать. Одежда ее, как и сумочка, тоже несла на себе отпечаток нужды и небрежения. Туфли были сбиты и поцарапаны. Брюки выглядели мятыми, словно она в них спала. На блузке не хватало пуговицы. Сколько я себя помнил, мама всегда одевалась слишком нарядно — собираясь и в ресторан, и в театр, и на работу, даже когда в том не было особой необходимости. Им с отцом принадлежал садоводческий магазин в северном Лондоне, стоящий на Т-образном участке между двух роскошных оштукатуренных белых особняков, который они купили в 70-х годах, когда земля стоила дешево. И если отец носил рваные джинсы, стоптанные башмаки, мешковатые свитера и курил самокрутки, то мама предпочитала накрахмаленные белые блузки, шерстяные брюки зимой и хлопчатобумажные — летом. Покупатели неизменно удивлялись тому, как безукоризненно она выглядит, поскольку работала она ничуть не меньше отца. В ответ мама лишь смеялась, если ее спрашивали об этом, и пожимала плечами, словно говоря: «Понятия не имею!» Но все было продумано до мелочей. В задней комнате у нее всегда висела смена чистой одежды. Она говорила мне, что опрятный внешний вид полезен для бизнеса.

Я не стал окликать мать сразу; мне было любопытно, заметит ли она меня. Она сильно похудела с тех пор, как мы расстались в апреле, причем это была нездоровая худоба. Брюки были ей велики и бесформенно болтались, как на вешалке. Казалось, она лишилась всех природных изгибов и выпуклостей, напоминая неумелый и поспешный карандашный набросок, а не живого человека. Ее короткие светлые и прямые волосы были зачесаны назад и блестели, но не от геля, а от воды. Должно быть, после самолета она зашла в туалет, чтобы немного привести себя в порядок. Обычно мать выглядела моложе своих лет, но за последние несколько месяцев лицо ее сильно постарело. Как и одежда, кожа ее несла на себе печать нужды и страданий. На щеках у нее появились темные пятна. Морщинки в уголках глаз стали куда более заметными. А вот сами глаза, светло-голубые от природы, показались мне ярче обычного. Шагнув навстречу матери из-за ограждения, я, повинуясь какому-то шестому чувству, не стал дотрагиваться до нее, боясь, что она испугается и закричит.