Фес

Затянулась, неловко запрокинула голову.

– Театр, где нет слов. Нет имен. Нет героев.

Я безразлично пригубил из стакана.

– Друзей-художников, – поправил.

– Художников?

– Жена достала билеты через друзей-художников.

Честно говоря, для театра в моем сознании место отсутствовало.

– А между тем настоящий театр существовал. Помните… – Последовала простая русская фамилия. – Он забрал меня прямо с курса. Если тогда вы жили в Москве, то слышали про эту постановку.

Название спектакля действительно было на слуху.

“Вот почему лицо знакомо…”

– Пьеса молодого, никому не известного автора, сюжет из современной жизни, гениальные выпускники, готовые сворачивать горы, – и вот, пожалуйста, за полгода до смерти классик делает шедевр, закрывает за

собой дверь эффектно, громко, переиграв молодых и старых. Ну а мы остаемся…

Я поймал себя на том, что невольно повторяю ее фразы. Наслаждаюсь тем, как по-московски она тянет гласные. Как быстро, глотая слоги, проговаривает длинные предложения. Время от времени мне удавалось перехватить ее взгляд, и я опускал глаза – настолько прозрачным и темным он был. Иногда в глазах читалась насмешка, иногда неподдельная радость – и досада, страх, что эту радость с ней не разделят или посмеются над ней.

– А потом все покатилось в пропасть. – Она смешно пожевала губами. – Как тогда все разваливалось – помните? Дух захватывало, как разваливалось. Под музыку и шампанское. Только мы ничего не поняли. Русский репертуарный театр умирал – а мы пили портвейн, цитировали Гоголя, сцены на бульваре разыгрывали, идиоты несчастные, а когда очнулись, огляделись, протрезвели – театр кончился, исчез, как будто его и не было. После классика в театр назначили министерскую сошку, ничтожество, и он сразу снял наш спектакль – кому нужны неприбыльные постановки? Да и публика наша успела к тому времени поостыть, поредеть. Новый быстро поставил несколько шлягеров с народными – для новой публики, а про остальные постановки забыли, как будто ни классика, ни спектаклей, на которые полгорода ломилось, не существовало.

Теплое пиво полетело в щель между досок, на стойке появился чистый стакан.

Мы переглянулись, чокнулись.

– Одно время мы думали, новый перед нами, молодыми-легендарными, пасует, стесняется. Специально, из зависти, задвигает в угол. А про кукол элементарно забыли, куклы висели в шкафу, куда никто не заглядывал, – а что может быть страшнее для актера? Кто-то тихо спивался, уходил в другую профессию, подруги стали повально рожать – от безысходности, чтобы как-то переменить участь. Я… В театре это называлось “играть матросов, проституток и других посетителей бара”. К этому списку я добавила еще один пункт: “тень тапера”. Ниже падать было просто некуда.

В ее голосе звучали горечь и отчаяние – словно то, что она рассказывала, случилось не пятнадцать лет назад, а недавно.

– Но перейдем к следующему акту. Действующие лица, внимание! Один начинающий, но уже популярный демократический лидер, его охрана, наш режиссер и куклы, которых достали из шкафа. И вот этот лидер – а в стране тогда еще наблюдалась многопартийность – заказывает наш спектакль, ту самую постановку.

– То есть продвинутый был человек. – Теперь пришла моя очередь наливать ром.

– Или помощники умные, не важно! Слушайте, что происходит дальше. Новый, конечно, согласен – такие деньги! И наш спектакль быстро реанимируют, штопают костюмы, собирают из реквизита, что еще не растащили, и мы начинаем репетировать. Вспоминаем прошлое – гордые, что сыграем для цивилизованной, европейской партии, внесем свою лепту в строительство “свободной России”. Смешно, правда? Теперь, когда все так банально закончилось…

– Никто не пьет, все только курят, наконец дают первый звонок, по трансляции голос помрежа: “Прошу всех к началу спектакля”. А я вдруг понимаю, что в динамике тишина, из зала ни звука – хотя зритель давно должен сидеть и даже хлопать от нетерпения.

От щелчка кольца на ее пальцах громко звякнули.

– Что такое? Почему? Я поднимаюсь к осветителям. “Что случилось?” Выглядываю в окно и вижу, что в театре никого нет! Что подо мной абсолютно пустой зал!

Она распахнула руки, чтобы обнять невидимое пространство.

– А потом заметила, что нет, имеется в партере человек, и накрыт этому человеку стол – прямо в зале, на креслах накрыт, и что человек этот спокойно выпивает, закусывает. И тогда я понимаю, что никакой партии не будет. Что играть мы будем для этого неприметного господина. Вот этот опрокидывающий стопку человек и есть наш зритель, наш заказчик.

Она опустила голову, и пряди ее черных волос упали на мокрую стойку.

Я невольно протянул ладонь, чтобы убрать их.

– Сперва я отказалась, но меня уговорили, уболтали – один раз сыграем для пупса – наши его уже окрестили, – зато спектакль вернут, и будем собирать аншлаги. Актер, он ведь такое существо, на все в душе согласен. Вот и я согласилась. Гадко было на душе, конечно. Скверно. Но потом даже весело, как на репетиции. Однако самое интересное случилось во втором действии. В антракте нас попросили собраться за сценой, к нам вышел охранник и произнес одну фразу.

“Он будет лежать”, – сказал он.

– То есть? – Я вопросительно поднял глаза.

– То есть когда мы начинаем, я вижу, что человек в партере спит,

буквально – лежа прямо на креслах, и даже подрагивает плечом от храпа. Так что доигрывали мы спектакль под громкое сопение русской демократии. Когда пошла финальная музыка, он проснулся и даже пытался хлопать, что-то кричал – но охрана подхватила и вытащила. А я смотрела ему в спину и понимала, что мои отношения с театром кончились. Не потому что театр развалился, как я раньше думала, а потому что исчез зритель и мы давно играем перед пустыми креслами, перед спящим залом.

– И вы, конечно, ушли из театра…

– Я подала заявление через месяц – чтобы мой уход не связывали с этим случаем, не хотела почему-то, не знаю… Тогда многие из молодых уходили, никто на мое исчезновение не обратил внимания, и я пустилась в свободное плавание.

Она прикусила губу.

– Опуская подробности, сразу переходим к следующему действию – вы не обидитесь? Наступили времена, когда наши банкиры наконец поняли, что спальни в стиле “мадам Помпадур” – это пошлость.

Я откинулся на спинку, заложил руки за голову. Приготовился к новому рассказу.

– Это сейчас они стараются быть неотличимыми, не высовывать голову, чтобы власть не заметила, не раскулачила, – а тогда все хотели показать себя. Их можно понять, ведь столько лет под одну гребенку жили. Столько…

– И что же вы сделали? – Мне не терпелось слушать дальше.

– Помните, тогда по видеосалонам показывали западное кино? Дешевку, чепуху второсортную? Которую сегодня без смеха смотреть невозможно?

– Конечно. – Я вспомнил, как студентами мы бегали “на эротику”.

– В тот год я рассталась с молодым человеком – тем самым, который написал пьесу. Мы познакомились на читке, потом жили вместе у него на Щелковской, а когда спектакль закрыли, наш роман распался тоже, сам собой – так бывает, когда отношения держатся на общем деле, на одной премьере. В общем, зализывать раны я уехала в Юго-Восточную Азию – тогда это направление только открыли, русских на пляжах практически не было, и я купила билет. Бангкок, острова – сначала, конечно, было страшно и непривычно, я ведь ничего, кроме Югославии, не видела, да и там – ну что это за путешествие? – девочку пригласили на съемки детского фильма… А тут целый мир, обратная вселенная, где все по-другому, но для тебя почему-то предусмотрено место, вот что удивительно. Мир без мелодрамы, без нервов; планета, где жизнь – вы не поверите! – сама собой налаживается.