Февраль

Когда подошли метров на пятьдесят, осталось всего человек пять. А Шалфеев сидит на коне и ухмыляется, только шашку сунул в ножны и вынул плетку, но с места не сдвинулся. Остановились и мы. Постояли. Пошли обратно.

Снова нас окружило человек шестьдесят. Двинулись на Шалфеева. Подошли — опять нас осталось всего ничего. А Шалфеев хохочет, и вся полиция вместе с ним. Опять вернулись.

Можно было бы, конечно, плюнуть на них и по Неве на тот берег пройти, но дело пошло на принцип. Решили идти в третий раз. А тут еще бабы вперед выскочили и ребятишки, тянут за собой рабочих, толкают вперед. Ну и зашагали всей массой. Иван со знаменем — первый. Настроение было такое, что хоть из пушки пали — не остановишь.

Первыми до Шалфеева добежали пацаны, а он, ирод, выхватил свою шашку, но рубануть не успел. Петя Ганьшин схватил его лошадь под уздцы и рванул, тот повернулся и полоснул Петра по руке. Брызнула кровь. В это время Шалфеева берут за ноги и опрокидывают, городовые спешат на выручку, получается стрельба с той и другой стороны. Городовые отступают. Шалфеев остается один. С него снимают погоны, нагайку, саблю. Одним из рабочих было взято полено из провозимого извозчиком воза, и этим поленом начинают утюжить Шалфеева. После первого приема он поднялся, зашатался и снова упал. После выстрела в грудь из его же собственного револьвера он уже больше не встал. Вся масса с такой яростью рванула вперед, что от заслона городовых ничего не осталось — еле ноги унесли. А мы вышли к Невскому.

Виктор Николаевич Нарчук, 35 лет, токарь, большевик с 1915 года, член Выборгского райкома. После Октября — Красная Армия. Через три года умрет от сыпного тифа на Южном фронте.

НАРЧУК. Когда я с Каюровым привел наших с «Эрикссона» на Невский, там уже была тьма народа. Все, как шли с заводов, стояли и двигались кучками, которые росли на глазах, превращаясь в огромные толпы. Ни трамваев, ни автомобилей... Полиция совершенно исчезла.

Встретили Васю Алексеева с путиловцами, Чугурина и Ивана Антюхина с «Айваза», Илью Гордиенко с нобелевцами... всех уж не помню. Когда сошлись недалеко от Литейного, образовалась толпа во всю ширину улицы...

Невский не узнать. Вместо обычной чопорной, выхоленной публики — муравейник трудящихся, масса синих блуз, рабочих картузов, белых и черных платков, кое-где виднеются зеленые и синие фуражки студентов. Из окон лазаретов высовываются выздоравливающие солдаты, машут костылями, кто чем может, кричат «ура!». Все балконы открыты — чистая публика сочувствует и буржуазные дамы машут беленькими платочками. Им кричат: «Трусы!», «Буржуи!», «Выходи на улицу!»

Стали выступать ораторы, а когда взвились два красных знамени «Да здравствует революция!» и «Долой самодержавие!», послышались радостные крики, точно этих знамен борьбы и надежды недоставало, чтобы придать единство настроению многотысячной толпы... Конечно, большинству наших, кто пятый год видел, это не впервой. Да и теперь, когда собрания чуть не каждый день, вам этого не понять. А для меня тогда это был первый в жизни открытый митинг.

Вдруг появились казаки. Медленным шагом они двигались прямо на нас. Стало тихо и жутко. Деваться некуда — проспект в этом месте узкий. Взоры всех направлены в одну точку. К казакам бросились наши работницы, они что-то кричали им, хватали за стремена. Но вот раздалась команда офицера. Казаки с обнаженными шашками, с гиканьем и свистом бросились на нас. Сердце сжалось, мысль усиленно работает: защищаться нечем, бежать некуда.

Грудью коней пробивая себе дорогу, с глазами, налитыми кровью, первыми врезались в толпу офицеры. За ними скачут во всю ширину проспекта казаки... Но — о радость! — казаки бросились гуськом в пробитую офицерами дыру, некоторые из них улыбались, а один хорошо подмигнул рабочим. Радости не было конца. Крики «Ура казакам!» неслись из тысячи грудей. Все стали им аплодировать, некоторые казаки стали кланяться народу...

Но вот последовала вторая команда, и снова атака, но теперь уже с тыла. Повторилась та же самая история, что и первый раз. Когда один из молодых казаков проносился по живому коридору мимо сына Каюрова совсем еще мальчишки,— он выхватил у него на скаку знамя, сорвал полотнище и сунул в карман. Парнишка побежал за ним: «Дяденька, отдай...» Казак смутился и незаметно, чтобы офицер не видел, вернул добычу.

Офицер опять построил сотню. К нему подбежал какой-то пожилой рабочий, стал увещевать, а тот в от-вет: «Чего тебе тут надо, старый черт?» — и замахнулся... Старик, распахнув одежду, подставил грудь: «Молокосос, тебе надо крови голодного человека — бери!» Пристыженный офицер отъехал в сторону, но сотню на толпу больше не повел, а поставил цепью поперек Невского.

Ободренные тем, что казаки не трогают, рабочие совсем осмелели и стали подныривать под лошадей. Казаки этому не препятствовали. С обеих сторон неслись шутки и смех... Так мы все и прошли к Знаменской площади.

На площади бесконечное море голов с разноцветными кое-где переливами бушует, гудит все грознее и грознее, бурлит все мощнее и настойчивее. Повсюду самодельные флаги, лозунги. В толпе на палках носят потерянные шапки. В одном месте поют «Марсельезу», в другом «Варшавянку», в третьем «Смело, товарищи, в ногу»... Из ораторов помню Ивана Чугурина, эсера Александровича, межрайонца Юренева... много их было. Но главное, помню настроение... какое-то пьянящее, хотелось всех обнимать, целовать... как на свадьбе по любви.

Тимофей Устинов, 43 года, унтер– офицер 4-й запасной роты Павловского полка. Других сведений нет.

УСТИНОВ. Бумагу, что мы нарушили присягу, я подписывать не буду, потому, что неграмотный, и потому, что не было этого. Нас поставили у Знаменской площади держать заслон. На самой площади народу собралось, может, тысяч тридцать или сорок. С памятника государю покойному, что на лошади сидит, говорили всякие речи про войну и про свободу. И про землю упоминали. Подходили и к нам разговаривать. Штабс-капитан барон Тизенгаузен велел стрелять в агитаторов — это, говорит, все шпионы подкупленные. Но мы так не думали. А когда мальчишки стали через строй бегать, он пять раз стрелял в одного, а другому разбил голову ножнами шашки. Тут подошла к нам девушка какая-то, стала беседовать с нами и стыдить по-хорошему, так штабс-капитан выхватил у Тимохина винтовку и застрелил ее. Смотреть на это безобразничанье и душегубство мы больше не могли и сговорились уйти в казарму. А народ не пускает: «Мы вас не тронем... Мы только городовых...» Принялись за винтовки хватать, чтобы мы отдали, но я сказал своим про присягу, и оружие при нас осталось, а потом очень серьезно обратился к бунтовщикам: «Пропустите нас... у вас свои дела, а нам время на обед». Тут толпа расступилась, а мы пришли на обед в казарму точно по распорядку.

М. Г. Филатов, подхорунжий шестой сотни 1-го казачьего полка, полный Георгиевский кавалер. После Октября — командир сотни 1-го казачьего советского революционного полка на Дону. В 1918 году убит в бою под хутором Романовский-Головской.

ФИЛАТОВ. По поводу происшедшего могу показать следующее. Наша 6-я сотня была поставлена у Знаменской площади для охраны порядка. Сюда пришло много рабочей и другой публики. Вели они себя хорошо, не безобразничали, а только говорили всякие речи про войну, про свободу, про Советы от рабочих. А еще все пели и кричали: «Амнистия!» и «Ура!». Драгуны и полиция все время наскакивали на них, устраивали «мельницу», но мы в этом не участвовали. Что мы, нехристи, православный народ, женщин да детей топтать? Лошади и те на людей не идут... Тут как раз подскакал ротмистр Крылов из полиции и приказал нам стрелять. Но мы не шелохнулись, так как полицию не уважали,— на фронте никто из них не был, а только морды в тылу нажирали. А когда ротмистр ударил правофлангового Доценко, я стоял рядом и уж не помню как, словно затмение нашло, рубанул саблей... Только он богу душу отдал не от этого — я не в полную силу ударил. Это уж народ его добил лопаткой, которой дворники лед скалывают. А когда полиция бросилась меня заарестовать, наши погнали их, а меня народ стал подбрасывать кверху и опять кричать «ура!».

ЛЕНИН. Само по себе угнетение народных масс, как бы жестоко оно ни было, нежелание этих масс мириться с существующим порядком — не могут вызвать революции. Недостаточно для нее и кризиса верхов, разложения власти. И то и другое могут создать лишь медленное и мучительное гниение страны, если нет в ней революционного класса, способного претворить пассивное состояние гнета в активное состояние возмущения и восстания. И в России был такой класс: пролетариат, прошедший хорошую школу борьбы.