Филип Дик: Я жив, это вы умерли

Разумеется, способность к сопереживанию. То, что апостол Павел называл милосердием и считал самой главной из трех теологических добродетелей. «Caritas»^[13], говорил Дик, вечный педант. Agape^[14]. Соблюдение золотого правила «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Способность поставить себя на место другого, желать ему добра, страдать вместе с ним и, в случае необходимости, вместо него.

Само собой, применение этого критерия с целью отличить человека от симулакра заставило бы Тюринга усмехнуться, и вполне справедливо. Ученый наверняка заметил бы, что существует достаточно много людей, лишенных чувства сострадания, и что теоретически ничто не мешает включить в программу машины такое поведение, которое у людей считается проявлением милосердия.

Но Дик был не из тех, кто, очертив границы, спокойно усядется, чтобы любезно обсудить все с гуманистами или набожными людьми. Его призвание, напротив, состояло в том, чтобы без конца их, границы эти, перемещать, затрагивая по ходу дела различные щекотливые вопросы, что превращало научно-фантастический триллер, каковым является «Бегущий по лезвию бритвы», в кибернетическую теологию, от которой, честно говоря, просто голова идет кругом.

Если антиподом человека является симулакр, то что является антиподом сопереживания? Жестокость, надменность, презрение? Это всего лишь внешние проявления. Источник всякого зла, полагал Дик, это сосредоточенность в себе, уход в себя, что на языке психиатров называется шизофренией. Вот и первая проблема: это волнующее сходство между личностью андроида и личностью шизофреника, которого Юнг описывал как постоянно скупого на чувства. Шизофреник думает больше, чем чувствует. Его понимание мира и своей собственной речи является исключительно интеллектуальным, абстрактным, атомистическим сведением к совокупности составляющих, которые никогда не образуют не только настоящей эмоции, но даже настоящей мысли. Шизофреник, скорее, скажет: «Мне нужна скорость, для того чтобы поддерживать беседу», чем: «Я получаю сигналы, исходящие от соседних организмов. Но я не смогу производить собственные сигналы, пока не перезаряжу свои батареи». (Дик утверждал, что однажды слышал эту фразу, и я не исключаю того, что он сам ее и произнес.) Шизофреники относятся к тому типу людей, которые всегда хранят в памяти, как герой «Исповеди недоумка», тот факт, что они на девяносто процентов состоят из воды, а то, что они называют своим телом, является в реальности модулем для выживания генов. Шизофреник согласует не чувства по отношению к миру, не мысли, необходимые, чтобы уловить эти чувства, не фразы, описывающие эти мысли, не слова, составляющие эти фразы, нет, он неустанно соединяет знаки: 26 букв (или сколько там в алфавите его родного языка), если это человек, или две цифры, 0 и 1, если это вычислительная машина. Шизофреник верит не в то, что он думает, а в то, что движутся его нейроны; он верит не в то, что его нейроны движутся, а в то, что они подчиняются законам органической химии, и, вероятно, именно так думает (или верит, что думает), искусственный интеллект. Во всяком случае, это именно тот образ мысли, который можно поместить в андроида, снабдив ярлыком «рефлексивное сознание». В целом мысли шизофреника похожи на мысли машины. И, я думаю, Дик был бы рад узнать, что одним из первых воплощений искусственного интеллекта, способных успешно пройти не слишком сложную версию теста Тюринга, стала программа Массачусетского технологического института, названная «Пэри», которая имитирует параноика. Это не очень сложно: подобно психоаналитику, она отвечает на все вопросы другими вопросами или просто повторяет их; некий шутник даже предложил смастерить в том же духе безупречную программу, имитирующую кататоника.

Проблема, делающая подобные тесты не очень надежными, а профессию blade runner — мучительной, заключается в том, что шизофреники, хотя они и думают, как машины, все же являются людьми. Дик, сам разрывающийся между страстным стремлением к сопереживанию и сильными параноическими склонностями, знал это лучше, чем кто-либо другой. Эти два полюса в его сознании представляли добро и зло, доктора Джекила и мистера Хайда, и опытным путем писатель убедился в правоте апостола Павла, по словам которого мы творим не добро, которое хотели бы сделать, а зло, к которому испытываем отвращение.

Дик радовался тому, что нашел в Нэнси сопереживающую супругу, которая мягко возвращала его к теплу, к радости, к вниманию Другого, а также испытывал облегчение, что ускользнул от жены-шизофренички, настоящей машины для ненависти, которая превращала в шизофреника и человеконенавистника и его самого, запирала их обоих в кошмаре собственного недоверия. Честность, с одной стороны, вынуждала Филипа признать, что и он был не безупречен, он не был безответной жертвой сумасшедшей; мало того, возможно, именно он и пробудил в Анне безумие. С другой стороны, она страдала не меньше и даже больше, чем он, отчасти по вине мужа. Предположив, что из них двоих безумной была все-таки Анна, Фил должен был, следуя призыву милосердия, которое он так ценил, поставить себя на ее место и оказать несчастной женщине помощь, вместо того чтобы проклинать и громить ее. Церковь говорит о том же: грех — это болезнь разума, а больным нужно помогать. Христос пришел, чтобы искупить наши грехи, но прежде всего, чтобы нас вылечить. И если шизофреник страдает, то вполне возможно, что андроид тоже. Пользуясь терминологией Тюринга, если его программа позволяет имитировать страдания, что позволяет нам не верить в то, что эти страдания реальные, то что тогда позволяет нам не сострадать ему? Вот так вопрос.

Кризис в романе происходит в тот момент, когда герой, скорее по эротическим, нежели христианским или научным соображениям, начинает испытывать сочувствие по отношению к одной из своих жертв.

Эта профессиональная ошибка облегчается и одновременно отягощается тем, что производители сыграли особенно коварную шутку с новейшим типом андроидов, вложив в их программы искусственную память, которая заставляет их верить в то, что они люди. У них имеются детские воспоминания, присутствуют ощущение дежа вю, эмоции, как у людей. Андроиды ничем не отличаются от людей — не только снаружи, но и изнутри. Они попросту не знают правды. И когда их начинают подозревать и подвергать тестированию, они приходят в ярость, как это сделал бы любой из нас. «Вы скажете мне правду, так? Если я андроид, вы мне это скажете?»

Любопытно, что из-под пера научного фантаста, и к тому же неважного стилиста, вышли столь памятные пассажи, которые не только бросают читателей в дрожь, но и создают уверенность, что вы прикоснулись к чему-то важному, к чему-то основополагающему. Что вы мельком увидели бездну, которая является неотъемлемой частью нас самих и которую еще никто не исследовал. В «Бегущем по лезвию бритвы» есть удивительный эпизод, когда андроид, узнав о том, кто он на самом деле такой, кричит от ужаса. От абсолютного безысходного ужаса, от которого нет ни лекарства, ни утешения, после которого все на свете становится чудовищно возможным.

Если человек определяется по способности к сопереживанию, то ведь и андроидов можно ею наделить. Если это религиозный опыт, то андроиды поверят в Бога, ощутят Его присутствие в своей душе и будут, перебирая четки, читать молитвы изо всех своих плат. У них появятся чувства, сомнения, страхи. И кто тогда скажет, идет ли речь о реальном сопереживании, о реальной набожности, реальных чувствах, сомнениях, страхах, желаниях или же об убедительных имитациях? Если страшный крик андроида, выяснившего, что он является таковым, — это всего лишь простое свойство программы, предусмотренная реакция на определенные вербальные стимулы, осуществляемая усердной активацией определенным набором бит, — описание, которое полностью соответствует функционированию человеческого мозга, хотя он и состоит из органических клеток, а не из металлических или пластиковых деталей, то, спрашивается, что это меняет? Варианты ответов: а) всё; б) ничего; в) что-то, но не ясно, что именно.

Выберите свой вариант.

(Замечу в скобках: лучшим прикрытием из всех возможных для андроида было бы сделаться blade runner.

Или же писателем, научным фантастом.)

Глава двенадцатая

АВТОПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА-ЕРЕСИАРХА

Должно быть, в то время все было новым: течения, границы, романы; все меняло свои имена и названия, и ироничные старые ворчуны по обе стороны Атлантики, зажав в зубах трубку и подняв очки на лоб, без труда высмеивали цирюльников, ставших парикмахерами. Именно эта всеобщая тенденция и подтолкнула научную фантастику (science-fiction) поменять свое незамысловатое название на более респектабельное «умозрительная фантастика» (speculative fiction), которое не несло в себе особого смысла и не добавляло ничего нового и по большому счету не означало вообще ничего, но произносилось с большим нахальством.

Самым ярым приверженцем и популяризатором этой «новой» литературы в США был Харлан Эллисон, в недавнем прошлом весьма захудалый поклонник научной фантастики, а ныне, словно по мановению волшебной палочки, ставший разносторонним писателем-виртуозом и мастером общения с публикой. Эллисон смотрел далеко вперед и решил роскошно обставить превращение жанра, считавшегося глупым и отупляющим читателей, годным лишь на то, чтобы заставить мечтать ограниченных вояк и недовольных жизнью мелких служащих, в епархию экстравагантных и в некотором роде ясновидящих изобретателей, мятежных разрушителей, короче, в передовой отряд, штурмующий дряблую буржуазную литературу, так же чуждую потрясениям современности и будущих времен, как исполняющий классическую музыку пианист молодежной поп-музыке. По мнению Эллисона, «Опасные Видения», его манифест-антология, должен был перевернуть американскую литературу. Звезды истеблишмента, скажем, Гор Видал или Томас Пинчон, если ограничиться упоминанием только кандидатур, достойных внимания, придут вскоре молить как о величайшей милости о возможности быть рядом с фантастами Норманом Спинрадом или С. Делани. Эта мечта о революции в литературе не была реализована, но она освящала жизнь этих одиночек в течение нескольких лет, когда все казалось возможным, и наивная гипотеза о том, что рассказы, действие которых происходит в будущем, неизбежно образуют литературу будущего, была полна смысла. Искренне веря, что они завоевывают себе места в пантеоне, тридцать два писателя, которых Эллисон собрал вместе для собственного развлечения, сочиняли свои рассказы, с таким чувством, словно бы они позируют для потомства. Сам Эллисон написал к произведению каждого длинное неровное вступление в достаточно странном стиле, и, как если бы этого было недостаточно, попросил каждого литератора снабдить свой рассказ послесловием, чтобы сказать, что ему нравится, или же поблагодарить старших, держа себя при этом скромно или, наоборот, без ложной скромности, в общем, представить себя в лучшем виде.

Ни один писатель не устоит перед таким соблазном. Когда энтузиаст Эллисон в конце 1965 года связался с Диком, тот был рад узнать, что без него в этом отряде опасных мечтателей никак не обойтись, и с огромным удовольствием начал набрасывать автопортрет.

Те, кто прочел его, открыли радушного затворника, окруженного заботой, любящего нюхательный табак и галлюциногены, Хайнриха Шютца и рок-группу «Grateful Dead», покоряющего необразованных хиппи занимательными разговорами, поглядывающего на всех проходящих мимо девушек под снисходительным взглядом его очень юной, очень робкой и очень привлекательной жены. Несчастный, неуравновешенный человек, который в Пойнт Рэйс верил, что потерял разум, попав под власть Анны и Палмера Элдрича, казалось, к сорока годам превратился в своего рода благодушного гуру, пристрастившегося к психоделическим наркотикам, чтобы проверить непосредственно на практике как собственные теологические гипотезы, так и гипотезы своих знаменитых предшественников, которых он отныне изо всех сил цитировал, превращая самый скромный научно-фантастический роман в лоскутное одеяло из эпиграфов, заимствованных у Боэция, Мэтра Экхарта или святого Бонавентура. Хотя после того единственного и ужасного опыта Дик ни разу больше не принимал ЛСД, он считался ветераном в этом деле и, как и Тимоти Лири, придерживался мнения, что «в XX веке вести религиозную жизнь без ЛСД, — это то же самое, что изучать астрономию невооруженным глазом». Он любил рассказывать, как однажды Лири позвонил ему из гостиничного номера Джона Леннона в Канаде, где «Битлз» были на гастролях. Да, торжественно повторял он, наслаждаясь дрожью полунедоверия, полублагоговения, которую он вызывал у слушателей, из номера Джона Леннона! Лири и Леннон, оба совершенно пьяные, только что прочли «Три стигмата Палмера Элдрича» и пришли в полный восторг. «Это как раз то, что нужно! Именно то!» — икал Леннон, ползая по ковру. Он заявил автору, что по его книге необходимо снять фильм, психоделический фильм, который будет соответствовать по стилю их новому альбому «Sergent Pepper’s Lonely Hearts Club Band». Застигнутый врасплох, Дик не имел времени подумать о тесте, позволившем бы ему установить, что его собеседники были именно Ленноном и Лири, а не парочкой шутников, желающих сойти за этих двух олимпийских божеств, но когда на следующий год альбом вышел, он узнал его название, так же как и название песни во славу ЛСД, о которой Леннон ему тогда говорил — «Lucy in the Sky with Diamonds». После этого эпизода стремление Дика похваляться знакомством с известными людьми возросло, и у него появилась мысль о том, что он оказывает на окружающих некое тайное, почти оккультное влияние. Действительно, в определенных кругах, эпитет «филдиковский» стал обозначать странные ситуации, некий искривленный, но точный способ видеть мир, а также служило паролем. Молодые люди, зачастую вовсе не будучи поклонниками научной фантастики, как, например, критик рок-музыки Пол Уильямс или авторы комиксов Роберт Крамб и Арт Шпигельман, говорили в своих дешевых журналах о Филипе Дике как об одном из скрытых гениев современной эпохи.

Эта роль вполне подходила Дику. Он держал на расстоянии то, что его так напугало, превратив опасную навязчивую идею в профессиональный, как бы мы теперь выразились, бренд и мировую легенду. Как тогда говорили, Бог был его коньком. Никто не соперничал с Филипом Диком в этой области, никто не упрекал его в том, что он отважился затронуть подобную, хотя он и был при этом, согласно тогдашним убеждениям, бунтовщиком, не уважающим и подрывающим неизбежно застывшие традиции. Дик не любил вспоминать ни то время, когда он писал «Три стигмата Палмера Элдрича», ни отвратительный страх, в который его погрузил ЛСД. Но ему льстило то, что об этой книге говорили как о «черной мессе», что ему подарили пластинку с леденящей сонатой Скрябина, носившей это название, что ему то и дело повторяли, мол, родись он на несколько веков раньше, инквизиторы давно бы уже сожгли его на костре. Открыв Борхеса, который только что получил всемирную известность наравне с Толкиеном и М. С. Эшером, Дик восхищался лукавым и шаловливым дилетантизмом, заставляющим аргентинца говорить о теологии как об одной из ветвей фантастической литературы, как об обольстительном и несерьезном интеллектуальном развлечении. Он подражал его парадоксам («Америка, — любил говорить Дик, — поддерживает два суеверия: что Бога нет и что марки сигарет отличаются друг от друга»), его игривому педантизму и даже пытался было подражать его манере писать, взявшись, в соавторстве с другим «интеллектуалом» от научной фантастики, Роджером Желязны, за создание запутанной религиозной фантазии, которую они сочиняли целых десять лет, и в итоге у них получилось произведение «без начала и конца».