«Филологическая проза» Андрея Синявского

Дело в том, что, как известно, в научной практике понятие «чистое искусство» имеет временной и институциональный характер. С одной стороны, «чистое искусство» («искусство для искусства») – термин, употребляемый для обозначения ряда эстетических концепций, опирающихся на утверждение самоценности художественного творчества и его независимости от социально-политических требований общественной жизни [15] . С другой стороны, исторически это понятие прочно закреплено в России и русской литературе за серединой XIX века, когда в разгар дискуссий о поэзии и общественной роли поэта критики-шестидесятники Н. Добролюбов, Д. Писарев, Н. Чернышевский публично обвиняли А. Фета, Я. Полонского, А. Майкова (реже – Ф. Тютчева) в узости художественного мира и противопоставляли их творчеству «гражданскую поэзию» творцов-демократов, прежде всего Н. Некрасова.

15

См. об этом: Словарь литературоведческих терминов / ред. – сост. Л. И. Тимофеев и С. В. Тураев. М.: Просвещение, 1974. 509 с.

Однако у Терца (или у Синявского-литературоведа) коннотативное наполнение понятия «чистое искусство» обретает несколько иной – не научно-терминологический – характер. Синявский-Терц не апеллирует к творчеству «чистых поэтов» Тютчева или Фета (которые были хорошо знакомы лектору-исследователю и чье творчество весьма репрезентативно в этом плане), но трактует понятие «чистого искусства» расширительно, раздвигая границы явления и внехронологически охватывая им как начало XIX века (творчество Пушкина, Гоголя и Лермонтова), так и конец XIX века (Л. Толстой, Достоевский, Чехов), вплоть до советской литературы всего XX века («неперсонифицированный» социалистический реализм). «Чистое искусство» у Терца – вневременное и внеличностное понятие, актуализирующее представление о неслужебной функции творчества и роли писателя, о свободе художнических поисков творца.

В этом плане возникает новый вопрос: почему Терц обратился не к поэзии представителей «искусства для искусства» Фета или Тютчева, а к творчеству Пушкина?

В интервью Дж Глэду Синявский так рассказывает об истоках «Прогулок…»: «Когда я сидел в Лефортове… <…> там хорошая библиотека, и там мне как раз попался Вересаев [ «Пушкин в жизни». – О. Б., Е. В.]. Я там сделал выписки <…> и все их потом использовал» [16] . И далее уточняет: «Мне прислали обыкновенный трехтомник [Пушкина. – О. Б.,Е. В.], не какое-нибудь академическое издание, плюс выписки из Вересаева, плюс собственная терцевская изобретательность – вот как делалась эта книга» [17] .

16

ГлэдДж. Беседы в изгнании. С. 186–187.

17

Там же. С. 187.

Можно было бы предположить, что условием обращения к «прогулкам с Пушкиным» стал случай. Однако в «Голосе из хора» (1971) Синявский вспоминает дни своего пребывания в Лефортовской тюрьме, затем в Мордовских лагерях и называет ряд других имен и книг, которые могли бы послужить толчком к созданию «терцизированной» биографии, размышлений «по поводу…». Писатель признается: «В Лефортове я попытался восстановить по памяти значение нескольких книг <…> Мысленно перебирал романы…» (с. 451) [18] . В лагерях: «Не успеваю читать книги, но думаю о них непрестанно…» (с. 447).

18

Здесь и далее цитаты из Терца приводятся по изд.: Абрам Терц / Андрей Синявский. Собр. соч.: в 2 т. М.: Старт, 1992, – с указанием страниц в скобках. «Прогулки с Пушкиным» – т. 1, с. 339–435. «Голос из хора» – т. 1, с. 437–669.

«Я почему-то вспомнил “Ленору” [В. А. Жуковского. – О. Б., Е. В.]» (с. 443).

«Письмами в тюрьме меня огорчил Чехов и порадовал А. К. Толстой…» (с. 448).

«Почему к протопопу Аввакуму в одну яму вместилось так много?» (с. 450).

«На грузинских миниатюрах (17 в.) к “Витязю в тигровой шкуре” все эпизоды сопровождаются изображением Солнца и Луны…» (с. 462).

«Два писателя открыли нам, что юмор это любовь. Гофман и Диккенс» (с. 480).

«В самом имени Данте слышится ад: эффект перевертня» (с. 480).

«Мне кажется, “Бедные люди” Достоевского родились по звуковой аналогии и по контрасту с “Мертвыми душами”. Не мертвые души, – спорит Достоевский (и очень при этом сердится), – а бедные люди!» (с. 480).

«…Ай-да Бальзак!» (с. 481).

«Поэзия Анны Ахматовой похожа на пруд или озеро, отороченное лесом, или на зеркало, в котором все кажется менее реальным, но более выпуклым, чем в действительности…» (с. 494–494).

И число (ряд) подобного рода литературных имен может быть продолжен.

Однако из всего многообразия русской и зарубежной литературы Синявским выделен Пушкин: «У Пушкина можно встретить самые порой неожиданные строки…» (с. 458). Произведения Пушкина для Терца ярче, полнее, «неожиданнее», чем творчество любого из «восстановленных в памяти» имен-творцов, богаче, чем поэтическое наследие «чистых поэтов» Фета или Тютчева, таинственнее, чем «заумь» Хлебникова (с. 459) или любовный лиризм Ахматовой.

Синявский объяснял Дж. Глэду: «Я хочу сказать, почему я писал в лагере. Это было, так сказать, завещание. Понимаете, лагерь – это несколько предсмертная ситуация. В буквальном или метафорическом смысле слова. “Прогулки с Пушкиным” – это продолжение моего последнего слова на суде, а смысл последнего слова состоял в том, что искусство никому не служит, что искусство независимо, искусство свободно. И Пушкин для меня как раз образец чистого искусства <…> лучшего знамени, чем Пушкин, для этой идеи я не видел» [19] .

19

ГлэдДж. Беседы в изгнании. С. 185–186.

Примечательно, что в различных интервью Синявский неоднократно приводил метафору о «завещании», но – между тем – в качестве доминантной особенности «Прогулок…» сам выделял не содержание, а форму: «слог» – «полублатной», «непочтительного вопроса», «непочтительных выражений», «…нарочито соединяя слова разных стилистических рядов» [20] . По определению писателя, суть его «Прогулок…» – «стилистическое снижение» [21] .

В этой плоскости интертекстуальным претекстом Синявскому, по его словам, послужили визуальные ряды Вс. Мейерхольда и П. Пикассо: «…образцом для меня был Мейерхольд, который ставил классические вещи в неклассическом духе, резко осовременивая, переворачивая. А также Пикассо, который брал иногда какую-нибудь классическую в живописи тему, сюжет, даже образ, допустим, Пуссена, и потом все это переделывал по-своему, вводил туда кубизм и все что угодно» [22] .

20

Там же. С. 186.

21

Там же.

22

Там же.

Другими словами, с момента появления «Прогулок с Пушкиным» акцент неизбежно – как автором, так и критиками – делался на область формы, «терцевского слога» [23] . «Тут масса игры…» [24]

Потому закономерно, что как самим Синявским, так и его критиками предпринимались неоднократные попытки квалифицировать «терцевское» художественное направление, манеру письма. По мысли самого автора, его стиль – это «смесь реализма и фантастики», некое «литературное барокко» [25] . По утверждению А. Гениса, это «магический реализм», где «натурализм и гротеск, реализм и фантастики перемешиваются в мучительной для жизни, но плодотворной для литературы пропорции» [26] . По определению Н. Лейдермана и М. Липовецкого, у Терца – особая версия реалистической традиции, «восходящая к Гоголю и опосредованная модернистическим гротеском» [27] , «фантастический реализм» [28] . И, без сомнения, именно этот ракурс – особость стилевой манеры – ставится Терцу в заслугу.

23

Там же.

24

Там же

25

Там же. С. 182.

26

Генис А. Иван Петрович умер: статьи и расследования. М.: НЛО, 1999. С. 33.

27

Лейдерман Н., Липовецкий М. Современная русская литература: 1950-1990-е годы: в 2 т. Т. 1.1953–1968. М.: Академия, 2003. С. 359.

28

Там же.

Между тем приведенные выше определения речестилевой манеры Терца – ярки, неординарны, метафоричны, но едва ли они имеют прямое отношение к научной квалификации терцевского стиля и манеры. Более того, несколько странным выглядит соположение творческой задачи осмысления роли поэта и предназначения поэзии, т. е. в терцовском понимании «чистого искусства», его намерение продолжить судебное «заключительное слово» (= «завещание») с неизменной и настойчивой (если не навязчивой) акцентуацией «приблатненной» терцевской речевой стихии. Нам представляется, что именно этот – внешний – аспект и воспринимался наиболее радикальным в конце XX века, в момент появления и критического обсуждения «Прогулок…». По словам Бочарова, «…автор сам спровоцировал нас на недоразумение, затеяв на первых страницах игру со сниженными образами-масками Пушкина, которые сам же он называет лубочными и площадными» и «…мы мгновенно в этой игре запутались» [29] . Однако сейчас – после многочисленных практик отечественных постмодернистов XX–XXI веков – эпицентр аналитического осмысления может быть сдвинут в иную точку и внимание обращено непосредственно к тексту и его содержательному компоненту, на фоне которого, как станет ясно, стилевое оформление не только не доминирует, но и может быть интерпретировано в иных коннатативных векторах.

29

Бочаров С. Обсуждение книги Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным». С. 79.

* * *

Итак, самое пристальное и энергичное внимание критиков в 1970-1990-х годах привлек способ повествования Абрама Терца в «Прогулках…», намеренно гротесковые приемы, особые стиль и манера изложения, «полублатной» язык. Как заявляли многие диспутанты, существует множество причин, «не позволяют^ их> судить об этой книге слишком академически» [30] , между тем уже на раннем этапе осмысления текста вставал вопрос о влиянии на манеру Терца того или иного предшественника-художника, предпринимались попытки найти интертекстуальные истоки той стилистической «вольности», к которой прибегал Синявский.

30

Там же. С. 78.