Философ с папиросой в зубах

— Я живу над хлебом и зрелищем, — жаловалась Раневская.

Глеб Скороходов рассказывал, что как-то актрисе позвонила Ксения Маринина, режиссер телепередачи «Кинопанорама», захотела заехать.

— Кх-Ксаночка, милая, не могли бы вы зайти и взять хлеба в нашей булочной? — попросила Фаина Георгиевна.

Ксения Борисовна, конечно, накупила целую авоську.

— Кх-Ксаночка, хлеб хороший, но надо обжечь его на огне, а то грузчики на него ссали, — неожиданно попросила Маринину Фаина Георгиевна, встретив ее у двери.

— Все готово — обожгла хлеб, — вскоре сообщила Маринина.

— Вы д-долго его обжигали, Кх-саночка? Ведь они д-долго на него ссали! — удрученно говорила Раневская.

Скромный гений

Еще на съемках фильма «Весна», которые проходили в Праге, Фаина Георгиевна встретилась со своей семьей, переехавшей туда после эмиграции. Они начали общаться. Через несколько лет сестра Раневской, красавица Изабелла (Белла), теперь носившая фамилию Ален, овдовев, решила переехать в Советский Союз. Казалось бы, неустранимые бюрократические формальности помогла уладить министр культуры Е. А. Фурцева, покровительствовавшая Фаине Георгиевне. Всесильная «Екатерина Великая», как ее по праву называли, ходатайствовала, чтобы возвращенку прописали в квартиру сестры на Котельнической набережной. Все вроде бы складывалось хорошо. Однако Белла, долгие годы прожившая в славном городе Париже, была до крайности подавлена убогостью советского быта. Зная о всенародной известности Фаины, она ожидала увидеть у нее роскошную машину, загородную виллу, а попала в типовую квартиру, в которую постоянно доносился шум со двора. Белла никак не ожидала, что прославленная актриса, по западным меркам — настоящая «звезда», живет столь скромно, если не сказать, бедно. Да и полупустые полки московских магазинов после парижского изобилия не могли не шокировать избалованную иностранку. Изабелла так и не смогла привыкнуть к новой реальности. Через несколько лет после переезда врачи обнаружили у нее рак. Раневская возила сестру к самым авторитетным медицинским светилам, устраивала в элитные больницы, как могла выхаживала, но не спасла. Белла умерла в 1964 году.

*

Протоиерей Михаил Ардов, в молодости часто бывавший в квартире великой актрисы, рассказал такой случай. Однажды он увидел на столе Раневской фотографию, на которой были запечатлены две фигуры: сама Фаина Георгиевна и Екатерина Алексеевна Фурцева, которая смотрела на актрису снизу вверх и очень преданно. На оборотной стороне снимка рукою Раневской было написано буквально следующее:

«Е. А. Фурцева: Как поживает ваша сестра?

Я: Она умерла…»

Повертевши фотографию в руке, Ардов заметил иронически:

— Фаина Георгиевна, а Фурцева на этом снимке играет лучше, чем вы…

Но его выпад Раневская игнорировала и произнесла:

— Я очень, очень ей благодарна… Она так мне помогла. Когда приехала моя сестра из Парижа, Фурцева устроила ей прописку в моей квартире… Но она крайне невежественный человек… Я позвонила ей по телефону и говорю: «Екатерина Алексеевна, я не знаю, как вас благодарить… Вы — мой добрый гений…» А она мне отвечает: «Ну что вы! Какой же я — гений?.. Я скромный советский работник…»

Чистая лирика

На день рождения известной балерины Татьяны Вечесловой в ее доме собралось сорок — пятьдесят человек гостей. Пришли поздравить именинницу Анна Андреевна Ахматова вместе с Фаиной Георгиевной Раневской, оказавшейся в ту пору в Ленинграде.

— Смотрите, что Вам Аннушка принесла, — подтолкнула почему-то смущающуюся Ахматову Раневская.

— Поздравляю вас! Вот… — Анна Андреевна достала из сумки сверток. Там оказалась замечательная статуэтка Ахматовой работы Елены Данько. Необыкновенно изысканная фигурка сантиметров двадцати стояла на круглом белом постаменте в длинной дымчатой тунике. На подчеркнуто прямые плечи была наброшена шаль цвета терракоты. Голова — чуть опущенная и повернутая в три четверти — моментально узнавалась по знаменитому профилю с горбинкой и челке.

— Только голова у нее отбита, — сказала очень серьезно Анна Андреевна, и стало понятно ее смущение. — Но я сама приклеила, пока держится…

В тот вечер за столом Раневская сказала собравшимся гостям: «Знаете, я вчера перечитывала Пьера Ронсара, это восхитительно…» И стала читать стихотворения великого поэта по-французски, а потом и в русском переводе, опустив веки, чуть раскачиваясь под строфу:

В твоих объятьях даже смерть желанна!

Что честь и слава, что мне целый свет,

Когда моим томлениям в ответ

Твоя душа заговорит нежданно…

Но вдруг, неожиданно прервавшись и широко раскрыв глаза, спросила: «Ну как? Обосраться можно, верно?!»

Логово, или Иллюзия императорской жизни

Летом 1964 года Фаина Раневская жила в Комарове в Доме Театрального общества. Анатолий Найман вспоминал: «В то лето Раневская принесла Ахматовой книгу Качалова-химика о стекле. «Фаина всегда читает не то, что все остальное человечество, — сказала А. А. — Я у нее попросила». Возможно, у обеих был специальный интерес к автору, мужу известной с 10-х годов актрисы Тиме. Через несколько дней мы вышли на прогулку, вернулись, в двери торчала записка от Раневской: «Madame Рабби! Очень досадно — не застала! Очень вас прошу, — пожалуйста, передайте Толе мою просьбу — прицепить к велосипеду книгу «Стекло», и если меня не застанет, пусть бросит в мое логово».

«Логово» был номер на первом этаже Дома Театрального общества, где жила актриса. В другой раз он мог быть назван «иллюзией императорской жизни» — словцо Раневской из тех, которыми Ахматова широко пользовалась».

Париж — это провинция

«Шведы требуют для меня Нобелевку, — как-то сказала Ахматова Раневской и достала из сумочки газетную вырезку. — Вот, в Стокгольме напечатали». — «Стокгольм, — произнесла Раневская. — Как провинциально!» Ахматова засмеялась: «Могу показать то же самое из Парижа, если вам больше нравится». — «Париж, Нью-Йорк, — продолжала та печально. — Все, все провинция». — «Что же не провинция, Фаина?» — тон вопроса был насмешливый: Ахматова насмехалась и над Парижем, и над серьезностью собеседницы. «Провинциально все, — отозвалась Раневская, не поддаваясь приглашению пошутить. — Все провинциально, кроме Библии». (Анатолий Найман).

Друга любить — себя не щадить

— Не знаю большего величия, чем доброта, — говорила Фаина Георгиевна. «Друга любить — себя не щадить. Я была такой», — записала она в своем дневнике.

Многие современники Фаины Георгиевны знали ее как вспыльчивого, порой капризного, часто язвительного человека. Но никто и никогда не знал ее скупердяйкой и жадиной.

Однажды, когда Фаине было пятнадцать, она увидела, что по улице идет ее сверстница. Была осень, холодина стояла страшная, а девочка почему-то была босиком. Фаина отдала ей свои модные туфли какой-то очень известной в те времена фирмы — с тупыми вывороченными носками. А когда благодетельница вернулась домой, разразился страшный скандал. Отец Гирши Хаймович набросился на Фаину, возмущенно потрясая кулаками: «В этом доме нет ничего, что ты заработала! Как ты могла отдать не принадлежащую тебе вещь! Изволь вести себя так, как подобает девушке из приличной семьи». Фаине тогда впервые захотелось убежать из дома…

О доброте и щедрости Раневской до сих пор вспоминают со слезами на глазах. Говорили, что любой бедный человек мог подсесть к ней в трамвае и, попросив денег, тут же их получить. Она большую часть своей зарплаты раздавала своим друзьям, считая, что они нуждаются в средствах больше, чем она. Раневская часто заходила в закулисный буфет и покупала конфеты или пирожные, или еще что-нибудь. Не для себя — с ее страшным диабетом ей нельзя было употреблять ничего сладкого, — а для того, чтобы угостить кого-нибудь из коллег-актеров.

Известен такой случай. В конце 1930-х Раневская, получив в театре зарплату, отправилась к своей доброй знакомой Марине Цветаевой, которая остро нуждалась в деньгах. Вытащив пачку купюр, Фаина Георгиевна хотела было разделить ее поровну, однако рассеянная поэтесса не углядела ее намерения и взяла всю пачку: «Фаина, спасибо, я знала, что вы сама доброта!» Но дома Раневскую как всегда ждала куча нахлебников, поэтому, чтобы как-то выкрутиться, ей пришлось продать свое золотое колечко. Но она никогда ни о чем не жалела.