Философия бунта

Марксизм прямо ставит вопрос о связи между подходом к революции как к искусству и необходимостью развития революционером творческого воображения. «Надо мечтать!» – призывал Ленин. Отчетливо сознавая, как может быть воспринят этот призыв «революционером-реалистом», видящим в подходе к революции как к искусству проявление «бланкизма», Ленин иронически добавляет: «Написал я эти слова и испугался. Мне представилось, что я сижу на «объединительном съезде», против меня сидят редакторы и сотрудники «Рабочего Дела». И вот встает товарищ Мартынов и грозно обращается ко мне: «А позвольте вас спросить, имеет ли еще автономная редакция право мечтать без предварительного опроса комитетов партии?». А за ним встает товарищ Кричевский и (философски углубляя товарища Мартынова, который уже давно углубил товарища Плеханова) еще более грозно продолжает: «Я иду дальше. Я спрашиваю, имеет ли вообще право мечтать марксист, если он не забывает, что по Марксу человечество всегда ставит себе осуществимые задачи и что тактика есть процесс роста задач, растущих вместе с партией?» [154] Поясняя свою мысль о необходимости развития у революционера способности к воображению, Ленин обращается к известной статье Д. И. Писарева «Промахи незрелой мысли». «Разлад разладу рознь, – писал по поводу вопроса о разладе между мечтой и действительностью Писарев. – Моя мечта может обгонять естественный ход событий или же она может хватать совершенно в сторону, туда, куда никакой естественный ход событий никогда не может прийти. В первом случае мечта не приносит никакого вреда; она может даже поддерживать и усиливать энергию трудящегося человека… Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, – тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни… [Ср. с положением Маркса: «В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально»[155]] Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно». Вот такого-то рода мечтаний, – замечает Ленин, – к несчастью, слишком мало в нашем движении. И виноваты в этом больше всего кичащиеся своей трезвенностью, своей «близостью» к «конкретному» представители легальной критики и нелегального «хвостизма» [156].

Марксист смотрит на революцию как на материальный процесс выхода за пределы существующей и перехода к новой системе отношений, которые либо вызревают в недрах существующего общества, либо вырастают в дальнейшем на базе сложившихся в нем материальных предпосылок. Открыть наличие предпосылок нового в старом, т. е. осуществимость того, что представляется многим «утопией»; уметь представить себе это материально еще несуществующее новое; открыть неизведанные и неповторимые пути перехода от старого к новому – а вне этого немыслима никакая революция, особенно социалистическая – невозможно без воображения.

Марксиста, следовательно, отличает от утописта-романтика не отсутствие воображения, а подход к решению вопроса о том, как соотнести фантазию с реальностью, революционный романтизм с революционным реализмом, как воплотить мечту в действительность.

Но для Маркузе вопроса о разграничении этих подходов по сути дела не существует: ведь «утопии», с его точки зрения, больше нет, а реальность содержит в себе столь богатые возможности, что их не может исчерпать никакое воображение. В этом смысле воображению просто нечего «сочинять», любой фантастический социально-политический проект будет лишь «обнаружен», «открыт», ибо для его реализации существуют все условия.

Воображение лишь тогда оказывается подлинно революционным и продуктивным, когда оно опирается на действительность и открывает в ней новые грани реальных возможностей, скрытые от некритического сознания.

Потребность в развитии продуктивного воображения сейчас становится тем более настоятельной, что в условиях современного развитого капиталистического общества государственно-монополистическая буржуазия и работающий на нее «культурный аппарат», опирающиеся на достижения современной науки и техники, стремятся придать воображению лишь репродуктивный, воспроизводящий характер, сделав его в этом смысле сугубо «реалистическим» орудием конформистского сознания

[Атрофирование творческой, «освободительно-трансцендирующей» функции воображения в «обществе потребления» легко проследить на уровне «мечты» рядового гражданина этого общества. Американский публицист Стадc Тёркел в книге «Улица разделения: Америка» воспроизвел несколько десятков интервью с «простыми людьми» Чикаго. Вот одно из них. «Джимми Уайт, 18 лет: «Большинство людей старается построить свою жизнь по кинофильмам. Вот увидят картину – Тарзан, супермен, что угодно. Увидят по телевизору и примеряют на себе. И я такой же. И хочу того же самого… Все мечтают. О том, что вот ты богат, что у тебя есть все. В мечтах я живу на верхнем этаже, в дорогой квартире, у меня сколько угодно денег и красивых девушек… Но в мечтах я хочу и многого другого. Сижу я в своей конторе, веду дела, не надрываюсь…» [«Иностранная литература», 1969, № 9, стр. 238]].

Воображение становится эффективным инструментом исторического творчества только при условии сознательного и целенаправленного культивирования его у всех участников социального движения. Для леворадикального теоретического сознания, и прежде всего для взглядов Маркузе, характерен как раз элитарно-сектантский подход к вопросу о развитии воображения. Понимая, что антикапиталистическая революция не может быть осуществлена кастой бюрократов, Маркузе вместе с тем ратует за свободу воображения лишь для «революционного авангарда» (в лице леворадикального студенчества и интеллигенции), под тем предлогом, что воображение массы, став свободным, может сыграть реакционно-консервативную роль. «Воображение, – замечает Маркузе в «Одномерном человеке», – не обнаружило иммунитета по отношению к процессу овеществления… Однако дать воображению все средства выражения было бы возвращением к прежнему состоянию. Искалеченные индивиды (искалеченные также в своей способности воображения) организовали бы и разрушили даже больше, чем им это теперь разрешено. Такое послабление оказалось бы жестокой бедой – не катастрофой культуры, но свободным разгулом ее наиболее репрессивных тенденций» [157].

Антиэлитаризм – характерная черта развивающейся В. И. Лениным концепции революционной деятельности и социалистического строительства. Конечно, он отдавал себе ясный отчет, что вырвавшееся после длительного заточения на свободу воображение масс неизбежно несет на себе печать прошлого, что оно может иной раз и «хватать в сторону», переоценивать реальность какого-то проекта, придавать тем или иным сторонам практической и теоретической деятельности утопическо-романтический оттенок, порождать неудачи. И тем не менее Ленин высмеивает ограниченных «реалистов» (ждущих разрешения на проявление фантазии и опасающихся чрезмерного проявления романтизма), полагая, что без свободного воображения ни о какой социалистической революции не может быть и речи. «…Нечего греха таить… – говорил Ленин на X съезде РКП(б), – фантазеров в нашей среде было немало. И ничего тут нет особенно худого. Откуда же было в такой стране начать социалистическую революцию без фантазеров?» [1]

Ленинский антиэлитаризм определяется в конечном счете тем обстоятельством, что социализм выступает для Ленина как процесс и продукт, создаваемый самим народом и, следовательно, требующий от всех и каждого умения выйти (в том числе и посредством воображения) за пределы индивидуального эмпирического горизонта, воспроизвести в своем сознании социальную целостность, представить свое место в системе социальных отношений, умения выйти за рамки социального целого, и, увидев его, каково оно есть, представить, каким оно может быть при наличном круге возможностей. Это одна из форм, в которых проявляется важнейшая тенденция развития социализма, – вовлечение в историческое творчество все более широких народных масс.

Глава VI НАСИЛИЕ И РЕВОЛЮЦИЯ

1. Мир «тотального насилия» и «репрессивная терпимость»

Рост интереса «новых левых», особенно их экстремистского крыла, к Маркузе, Фанону, Сартру и др. не случайно совпадает с периодом наивысшей активизации леворадикальных движений. Бунтующие «новые левые» нуждались в теоретическом обосновании и нравственном оправдании взятой ими ориентации на абсолютное насилие, которое они рассматривали как ответ на насилие, применяемое системой диктатуры буржуазии, и в котором видели средство, единственно адекватное цели радикального преобразования существующего общества.

И действительно, тема насилия пронизывает все основные работы современных леворадикальных теоретиков. С нее начинаются и на ней замыкаются их рассуждения о современном обществе, о формировании «нового человека» и новой среды, о «нерепрессивном» обществе. Мотив насилия – та точка, где наглядно перекрещиваются взгляды леворадикальных идеологов, стоящих на различных мировоззренческих позициях и политических платформах.

В этом есть своя логика: «тоталитарный» мир, подлежащий отрицанию, предстает в зеркале леворадикальной идеологии как мир «тотального насилия» – грубого и рафинированного, открытого и скрытого. Это насилие «запрограммировано» и воплощено во всех механизмах, обеспечивающих функционирование различных сфер общественного целого, – от корпоративного государства до индивида, и в первую очередь в механизмах, связывающих индивида с государством. Насилие воплощено в самих потребностях, в их содержании, структуре, способе удовлетворения. Насилие проповедуется «массовой культурой». И не только проповедуется: литература, кино, музыка, прививая у потребителя вкус к насилию, сами по себе служат его воплощением, как это происходит, например, с музыкой, «насилующей» слух и делающей его совершенно неспособным к самостоятельному отбору и оценке звуков [Эта сторона критики современной буржуазной культуры (на материале музыки) получила весьма категорическое выражение в работах Адорно. «За видимой радостью (музыкальный отдых в час досуга) исследователь видит два взаимосвязанных социальных бедствия: во-первых, насилие над личным, узурпацию эстетической личной воли (осуществляемую потому, что такая акция закономерна и вполне возможна в современном «организованном обществе»); во-вторых, возникающий в результате насилия процесс деградации личного; образуется вакуум, который, впрочем, легко заполняется извне, создавая иллюзию полноты и удовлетворенности (по Адорно, «планируемое слабоумие»). Отсюда, помимо всего прочего, пассивность восприятия». [159]]. Однако люди в своем подавляющем большинстве, с горечью констатируют леворадикальные идеологи, склонны проявлять терпимость по отношению к насилию. Рафинированного насилия они просто не замечают, они привыкли к нему. Что касается его грубых форм, фиксируемых индивидом, то на этом уровне рефлексия доведена до безразличной констатации факта насилия [Режиссер советского фильма «Комитет 19-ти» С. Кулиш приводит весьма характерный в этом отношении факт. «Сцену убийства негра Бонифацио… снимали в одном из западноевропейских городов… Оформили разрешение на съемку, привезли артистов, а статистов, изображающих толпу, решили не нанимать. Рассчитывали, что когда прохожие увидят труп на тротуаре, то сразу соберутся, и все будет естественнее. Но ошиблись. Артист… великолепно загримированный, лежал на панели в «крови». А люди проходили мимо.

– Что там случилось? – спросил один.

– Да какого-то негра убили, – ответил другой…» [160]].

Впрочем, с точки зрения леворадикальных идеологов, дело даже не в безразличии и не в привычке. В «развитом индустриальном обществе» насилие превратилось в норму жизни, элемент культуры, насилие стало адекватным обществу способом существования, получив прочное закрепление в самой психике человека, в структуре его потребностей и инстинктов, в его «биологической природе» [Анализируя реакцию американцев на суд над военным преступником лейтенантом Колли, Маркузе писал в мае 1971 г.: «Непристойная поспешность, с какой значительная часть американского народа выступила в поддержку человека, осужденного за предумышленное убийство большого числа мужчин, женщин и детей, непристойная гордость, с которой эти люди даже отождествили себя с ним, – это одно из тех редких исторических явлений, которые обнажают скрытую правду. За мелькающими на экранах телевизоров лицами государственных деятелей, за нарочитой сдержанностью дебатов, за счастливым сиянием коммерческих реклам появляются реальные люди – мужчины и женщины, одержимые жаждой смерти, насилия и разрушения. Эта массовая одержимость не была результатом какой-то организации, какого-то руководства, какой-то деятельности партийной машины. Она была совершенно стихийной. Это было внезапное проявление некоего неосознанного состояния духа. У молчаливого большинства есть свой герой – военный преступник…» [161]].