Философия возможных миров

Но возродились на иных, уже куда более безопасных основаниях, поскольку каждая из потусторонних комплектующих соотнесена с собой, хотя и особым образом – посредством всего наличного мира смыслов. То есть по отношению к исходной реальности защелкивания суперпозиций процедура означивания и дальнейшего значения выступает как действующая модель, в которой угроза редукции вектора состояния устранена, обезврежена и на смену полному непоправимому исчезновению приходит абсурдизация, обессмысливание. В семантике есть свой аналог редукции вектора состояния, это reductio ad absurdum, стратегия, которая вполне может быть и преднамеренной. Вот и логический абсурд, хотя он и далек от полной гибели всерьез, все же производит некое головокружение, vertigo. Действует здесь уже не Серенький Волчок, а его призрак или, может быть, даже призрак призрака, но даже призрачное существо, имеющее множество имен (например, «бармаглот», введенный Кэрроллом и поддержанный Делезом), способно очень чувствительно задевать своими коготками [32] .

32

Много интересного в этом отношении можно найти в книге Делеза «Логика смысла».

Итак, вырисовывается определенная иерархия. На исходном уровне, когда идет ветвление возможных миров, не ограничивающих друг друга хотя бы по причине отсутствия локализации во времени и пространстве, некоторые из них защелкиваются в суперпозицию, образуя первые объекты, похожие на котов / кошек Шредингера. Это мир, где «ролия» цветет и живет / не живет Жидохла. Затем этот мир постепенно стягивается в фюзис, в нем образуются долгоиграющие связи, регулярности, цикличности, все более настойчивое и привилегированное близкодействие, само время. Да, в нем заводится время. Но разрывы отнюдь не устраняются, сквозной коридор между уплотняющимся Универсумом и ветвящимися мирами Мультиверсума сохраняется всегда. Универсум буквально кишит хищными бермудскими треугольничками: «Коты везде. Коты кругом. Коты построили свой дом» (В. Мартынов). Появление сознания предстает как пробная экспансия Универсума к новым рубежам, действительным выходом в трансцендентное. Универсум словно бы качнулся назад, чтобы зацепить побольше хаоса и уцелеть. И уцелел. Но комплекты, образовавшиеся в результате большого семиотического взрыва, сопровождавшего становление сознания, были и остаются наименее устойчивыми относительно природы, их положение можно определить как устойчивое неравновесие [33] . Это зона, где акт решающего выбора, Einselection, вызывает глубокие потрясения и одновременно устанавливает распорки души, опоры экзистенциального измерения. Они похожи на драгоценные лягушачьи шкурки, и их следует беречь как зеницу ока – но, увы, не все удается сберечь, и многое пропадает до срока.

33

См. Бауэр Э. Теоретическая биология. М; Л., 1940.

В этом неравновесии есть, однако, и своя устойчивость, которую можно назвать горизонтом смыслов. Под контролем сознания смыслы и значения устойчивы, но процесс их обуздания во многом напоминает первое силовое упорядочивание в рамках фюзиса. Вот что об этом пишет один из самых проницательных современных мыслителей Вольфганг Гигерич:

«Пространство радикально поменяло свою сущность, оно стало совокупностью локальностей. Локальность, в отличие от соразмерной миру дали топоса, ограниченна, рассматривая строго, она лишь точка. Поэтому то, что находится в локальности, само есть лишь локальность. Лев как некий “живой организм” теперь есть локальное пространство, которое он замещает своим телом вместе с присущими ему и для знатоков предсказуемыми способами поведения. Он заперт в границах тела и его свойствах и больше не может вылезти из кожи.

Природный лев совсем иной. Он необуздан и встречается как раз там, где его не бывает как биологического организма: на ночном небе в качестве созвездия, как пылающее солнце и солнечный бог на дневном небосводе и как львиное сердце и астрологический знак у людей. Природный лев может легко покинуть свою оболочку, он не прочно помещен в свою рыжую шкуру и может всплыть, к примеру, в алхимии в качестве зеленого льва. И как четвероногий, он не безвозвратно привязан к земле и может в качестве крылатого льва взмыть в воздух. Далеко не в первую очередь дикость льва состоит в повадках хищника, которые могут исследовать этологи, дикость есть не что иное, как свобода, свобода автономно и витально оставаться необузданным во всей мифической дали и глубине своего сущностного образа. Ужасное в дикости зверей, да и вообще в вещах состоит в том, что, пока они еще не оцеплены и не заключены в своих дефинициях, они не остаются покорно в границах своих тел и этологических свойств, а двигаются сами собой и могут ускользать в непредсказуемые области и образы. Дикость состоит в том, что природные звери в своем существе (как и ртуть) не схватываемы и не фиксируемы» [34] .

34

Giegerich W. Die Atombombe als seelische Wirklichkeit. Versucu uber den Geist des chricstlichen Abendlandes. Rahen-Reiche, 1988.

Да, лев в первоначальном, хищном и диком, семиозисе легко пересекает экземплярность того или иного континуума, его прыжок достигает удаленных созвездий, человеческих имен, тотемных идентификаций. Чтобы спокойно значить, не впадая в буйство, не вдаваясь в крайности, «лев» воистину должен быть усмирен, окружен и оцеплен, как выражается Гигерич. Его рывки должны быть ограничены поднадзорной территорией, новым континуумом умопостигаемости. Не выпрыгивая из шкуры, ему предстоит оставаться в пределах своего семейства, рода и вида, ограничиваясь перемещениями между саванной, цирком и зоопарком.

«Первоначальный лев», на которого еще только наброшена была уздечка семиозиса, вел себя на манер кошки Шредингера и котов Мартынова, он рвал и метал, попеременно являя себя в запараллеленных мирах, чередуя ипостаси: одна из них – как огнегривый лев, другая – вол, исполненный очей. Память металась за ним везде, обеспечивая узнавание, поскольку сама еще была необработанной, дикой, не совсем человеческой памятью. Но искусные, совершенствуемые механизмы забвения, наряду с другими операциями когерентного усмирения, постепенно сделали свое дело: лев был загнан в клетку единственной более-менее прирученной суперпозиции («означающее», «означаемое»), где исходная случайная зацепка, отбившись от других случайностей, обрела характер неустранимой стигмы, а связь означивания, чрезвычайно рискованная в первые моменты, стала наконец сверхпрочным поводком, с которого льву уже не сорваться. Бич Надсмотрщика изгнал льва из алхимии, запретил ему вход в трансперсональные архетипы, пресек проявления львиности в самых неожиданных местах, помиловав только мир детских сказок, где Лев по-прежнему мог путешествовать по желтой кирпичной дороге и встречаться с Гудвином, Великим и Ужасным. И работа такого рода была проведена над всем символическим, в результате чего и удалось получить безопасные линейные суперпозиции, относительно безопасные, впрочем, – напомним, что в «остальной природе» нет и таких. Смысл, равно как и бессмыслица, продолжают нести угрозу для человеческого существа, но все же угрозу косвенную, не сравнимую с эпохой первоначального дикого семиозиса. Тогда, если врагу становилось вдруг известно твое тайное имя, ситуация Витька подступала угрожающе близко, тогда уже не было защиты от похищения души, от превращения и выдергивания.

Как бы там ни было, но в общем спектре приручения и доместикации, создания среды покорных полезных домашних животных и растений, решающим этапом было даже не приручение огня, как полагал Фрейд, а укрощение дикого семиозиса, усмирение того самого всепроникающего льва, которого столь образно описал Вольфганг Гигерич.

Знак сопровождает свой денотат повсюду, будь этот денотат хоть львом, хоть лягушкой, хоть облаком, ему не проникнуть без знакового сопровождения в человеческий мир. Можно было бы сказать, что денотат находится на очень длинном поводке у своего знака, – куда бы ни ускакала лягушка, от своего имени она не ускачет, но одновременно отношение знака и денотата есть отношение тождества. Мерцающий режим присутствия, своеобразный корпускулярно-волновой дуализм мы видим и в семиозисе, в отвоеванном у природы пространстве символических потоков. Но по сравнению с онтологическими и экзистенциальными суперпозициями, производящими разрывы континуумов, семиотическое знаковое бытие предстает именно как приручение, как мир, где выдергивание не фатально, где его результатом, например, является «всего лишь» абсурд. Попробуем рассмотреть эту ситуацию более пристально.

Мы, конечно же, обнаружим разрывы в знаковом континууме, где производятся значения и смыслы и где они, так сказать, обитают. Это апории, парадоксы, взрывы остроумия и прочие проявления поля абсурда, его локальные и транслокальные особенности. Подробное рассмотрение флуктуаций семиотического поля – задача особой дисциплины, так, впрочем, и не обособившейся из бесчисленных «семиологий» и «семиотик». А ведь стоило бы прежде всего поставить вопрос: почему стая сереньких волчков, облюбовавших семиотическое поле, кусает не больно? Можно заметить, что сфера символического, будучи по своему происхождению расширением в никуда, безоглядным выдвижением в хаос, со временем проделала ту же эволюцию, что и фюзис, превратившись во вторую природу. Автономные знаковые потоки совершают длинные холостые пробеги, не производя никакого видимого волнения в семантическом поле, и это значит, что связи в континууме смыслов обретают собственную регулярность. Означающие как полномочные представители означаемых вступают в контакты друг с другом, среди них есть и контакты третьей степени, о которых означаемые вообще не оповещаются. Нечто подобное происходит, например, в дипломатии и разведке, где делегированные участники тоже склонны вести собственную игру. В итоге близкодействие замыкает континуум природы, внутри которого формируются чрезвычайно устойчивые регулярности, именуемые каузальными связями. Все эти связи – сильные, слабые, электромагнитные, гравитационные – являются именно близкодействующими, то есть «внутрипространственными», в отличие от связей квантовой нелокальности, соединяющих бузину в огороде и дядьку в Киеве. Можно представить, что изначально этот комплексный объект существовал себе в мерцающем режиме то как раскидистая бузина, то как многострадальный дядька, то есть примерно так же, как существуют прочие ансамбли вида (n^, nV), но постепенно они, бузина и дядька, начинают все реже репрезентировать друг друга, связи бузины с растущей рядом рябиной, с ручейком, протекающим неподалеку, с жучками, живущими в листве, становятся прочнее, чем тождество со своей потусторонней киевской ипостасью, да и дядька больше привязывается к тетке, к ее обиходу и скарбу, нежели к своей внутренней сущностной бузине.

Соседское и родственное побеждает интимно-собственное, ближайшие окрестности ситуативной заброшенности вытесняют бытие на далекой родине, связь с ней становится все более пунктирной. Так возникает физика в узком смысле слова, как сложившаяся ритмика навязчивых повторений и регулярностей. Та к же примерно возникает и семиотика: хоровод означающих в своем ритмичном движении удаляется от площадки контактного означивания, так сказать, от контактов первой степени. Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, морская фигура на месте замри! В хороводе ряженые, но они словно бы теряют связь с тем, кто под маской, разрывают связь с самим собой, подчиняясь ритму семиозиса. Та к физика и семиотика замыкаются в собственные автономии, выводя из под своей юрисдикции лишь зоны разрывов, причем на примере семиотики исследовать акт семантического сличения-удостоверивания в чем-то даже проще.

Континуум чистой семиотики представляется вполне самодостаточным, что очень любили подчеркивать структуралисты. Пафос такого подчеркивания, впрочем, достаточно фальшив: какое нам дело до простого означивания, до банального сличения «льва» со львом и «стола» со столом, хоровод означающих – вот что действительно интересно: включиться в игру чистых означающих, в ней-то и происходит самое главное! В действительности за этой неявной, а то и явной установкой скрывается замаскированное бессилие и корпоративный эгоизм: отслеживать близкодействие, следить за хороводом, вообще перемещаться по плоскости имманентного, умопостигаемого куда как проще, чем всматриваться в пропасть разрыва, в бездонность трансцендентного.

Вот «ряженые» выбирают собственного короля, вот цепочки означающих перестраиваются для очередной фигуры, разбиваются на пары, пары меняются участниками и так далее. Танец увлекает и завораживает. А что под личиной? Где в этот момент пребывает означаемое и каким образом пребывает? Как реальный деревянный четвероногий стол участвует в плясках собственного полномочного представителя? Как простой, не Чеширский кот зависит от Кота Чеширского?

Потом коты распили квас.

Потом коты пустились в пляс.