Философия. Книга вторая. Просветление экзистенции

4. Ненаступление «себя» и подаренность «себе».

– Если изначальное свершение, в котором самость удостоверяется в самой себе, не происходит, то человек может прийти в отчаяние.

Отчаяние никогда не грозит нам, если саморефлексия есть лишь случайное самоосознание (ein zuf"alliges Sichbewusstwerden) без собственной активности в суждении и действенности. В подобной мнимой саморефлексии я упражняюсь без заботы о себе, и всякий раз быстро выхожу из нее снова в забвение себя. Я только на мгновение осознал себя, но не вступил с собою в определяющее меня отношение.

Отчаяние не грозит также и там, где снимающая все иллюзии саморефлексия удерживает за собой в воле к ясности как таковой некоторое бесспорное отрицательное самосознание, как носитель.

Но если и это самосознание становится сомнительным, т.е. если человек, еще только ожидая себя, так и не наступает для самого себя, тогда саморефлексия, вместо того чтобы быть стимулом становления собою, огнем, пожирающим себя самого. Вместо того чтобы оставаться функцией становящейся самости в соотносительности с настоящим мгновением, саморефлексия, абсолютизируя и тем самым снимая себя, берется судить обо мне как о целом. Вместо того чтобы быть инстанцией в становлении моей самости, она становится инстанцией для моего бытия как такового; вместо того чтобы из возможной экзистенции с верой в эту возможность искать себя, я вовлекаю саму эту возможность в водоворот сомнения. Кажется, будто я уже не могу найти обратного пути из тотальной проблематизации своей самости. Саморефлексия нарушила свою границу, которая полагается ей в то же время изначальным самобытием, возможным только благодаря этой саморефлексии. Отчаяние обнаруживает здесь всю свою мощь, освободившуюся от поддерживающего его возможного самобытия и от подлинной саморефлексии. Я впадаю в абсолютную безысходность, если считаю истинным только это отчаяние, верю ему в парадоксальном неверии вопреки всякой возможности себя самого, кажусь себе вовеки верящим в то, что я вовеки должен отрекаться от себя самого.

Если, однако, мне грозит это отчаяние, то я могу попытаться уклониться от него, а вместе с тем и от себя самого. Может быть, некогда я в самом деле находился в саморефлексии, пока не испугался себя самого и не перетолковал себя в видах получения гарантий. Фиксированные формулы подобного перетолкования позволили избежать или прервать вначале все новые возможности саморефлексии. Откровения себе (das mir Offenbarwerden) я не выдержал; его опасность и притязание, которое вследствие его мне предъявлялось, устрашали меня; я бежал от своих возможностей, и как отвердевший остаюсь для себя передовым укреплением (Vorbau). И все-таки в подобном уклонении я нахожусь в неопределенном беспокойстве. Хотя я и зафиксировал гарантии: отныне никто не имеет права говорить прямо и откровенно, все загоняется в формы строгого порядка, совершенно неопределенным верховным контролером становится «такт»; я запретил себе самому возможности мыслей. Но в самом этом предохранении была в то же время заложена неизбежность его осечки: я смотрел в бездну своей безосновности, и теперь мое существование в такой установке есть не более чем фасад; я, сам себе в том не признаваясь, смотрю в ничто собственной самости. Спасением мне кажется авторитет, который извне дает мне то, чего я сам не хотел дать себе. Он должен сказать мне, что я такое и что со мной будет; я хочу самобытия из послушания; я ограничиваю свою возможную саморефлексию. она должна сделаться контролем согласно прочному мерилу, которое дается мне при помощи извне. Я хороню свое, в истоке своем абсолютное, беспокойство в беспокойстве конечности. Самобытие в движении подлинной коммуникации от самости к самости становится несостоятельным. Я не решался быть самим собою и хотел бы думать теперь, будто спасся от риска на другом уровне бытия, где прекращается само это вопрошание.

Или же я уклоняюсь в другую сторону. Вместо того чтобы в саморефлексии натолкнуться на границу подлинного, непрестанно просветляющего себя и никогда не достигающего окончательной светлости самобытия, я думаю опереться на всегда темную и остающуюся в темноте границу моей эмпирической данности. Я изымаю себя у своей самости, которая есть лишь, поскольку вслушивается в абсолютное сознание, чтобы затем радикально и беззаботно отстаивать только само это темное существование. Я уничтожаю себя посредством изоляции и делаюсь таким бытием, которое уже не есть самобытие и которое, поскольку знает и желает, называется злым, но, поскольку все-таки оно не может по-настоящему знать и желать, есть требующее помощи существо, потаенное самобытие которого бессознательно ожидает только руки, за которую бы могло схватиться, чтобы последовать за нею, как ребенок.

В конце саморефлексии стоит, таким образом, возможность отчаяния, а именно как порыв к отречению от себя в пользу авторитета или в пользу жизни. В обоих случаях это не более чем существо, выходящее мне навстречу, как если бы взгляд его был пуст, а рука не могла пожать моей руки. В ответ мне слышна уже не самость, а только пословица (Redeweise), схема или сентиментальность, патетика собственной правоты, мольба слабого о сострадании.

Экзистенция может прийти к себе только в постоянной опасности нескончаемости своей рефлексии и в совершенной проблематичности всего, как двух непременных формах артикуляции возможного самобытия, решающегося в них на безграничную открытость. Эта открытость, которую я могу обрести также и в отношении к другому лишь в той мере, в какой я осмеливаюсь на нее с самим собою, проявляет в нескончаемой среде возможных знаемостей и рефлексий - всякий раз недоступную знанию единственность (die jeweils unwissbare Einzigkeit). Во всякой всеобщности вопрошания и ответа присутствует эта единственность, как изначальность. Поскольку всякая объективация моего самобытия вновь может прийти в неустойчивое витание из-за рефлексии, оно без покровов существует как оно само и, смотря мне как бы прямо в глаза, проникая всякую субъективность и объективность, присутствует непосредственно. Но ко мне, как мне самому, не может быть самостью тот, кто подчиняется мне, кто удаляется в некую всеобщезначимость, принимает вид заменимого рационального существа, кто, поскольку он доволен и безопасен где-то еще, уже вовсе не встречает меня всерьез, но только имеет обхождение со мною. Подлинное чудо, единственное подлинно сущее, встречающееся мне, - это человек, который есть он сам. Он не держится в косном покое ставших объективными значимостей, но допускает и осуществляет вопрошание без границ. Это он делает не произвольно, но так, что в этом вопрошании говорит и отвечает он сам. Он - разумное существо, желающее выслушать все доводы, и в то же время он - единственная самость. Его я люблю безусловно. Он присутствует духом в настоящем и делает то, чему настало время. Ему знакомы и покой ожидания и уверенность действий без промедления. В ситуации, в которой он оказывается, он прилагает все старания, и все же никогда не делается тождественным со своей ситуацией. Он ходит среди людей какого угодно склада и рода и осмеливается действовать (wagt sich). Самое чуждое и вражеское, то, что более всего ставит его под вопрос или отрицает, - привлекает его. Он нарочно ищет его, чтобы узнать на опыте, что он такое и каким он становится с ним. Он никогда не достигает цельности для себя, ибо как значимая в образе форма он уже не был бы самим собою. Он так же точно сознает свою конечность, как и свою бесконечную исконность. Существование проясняется для него, чтобы открыть ему истинную темноту. В проблематичности саморефлексии он сам выходит в конкретном мгновении навстречу себе как своему основанию. Из всякой рефлексии он выходит, как снова подлинно он сам, даже если для этого он должен пройти через разорванность, неуверенность, беспомощность. Он приходит к себе и не знает, как приходит. И все же его неустанное усилие не может вынудить в нем самости: он приходит к себе, как подарок: становится ясно, становится очевидно, теперь это решено, теперь это так неизбежно и просто - как же могло так долго длиться сомнение? Саморефлексия снята в фактическом экзистировании.

Но если это не случится? Если он не настанет для себя (Wenn er sich ausbleibt)? Если он будет отчаянно мучить себя и застрянет в нескончаемостях? Если он добровольно пожелает быть самим собой, но себя не найдет?

Самобытие свободно. Я хочу быть им; я и мое бытие здесь - одно и то же. Так есть ли ненаступление меня самого моя вина?

Здесь становится всего сильнее парадоксальность самобытия в его высказанности, в противоположности к простоте его бытия. Двойственность, выражаемая в тождестве простого бытия-Я, только здесь становится по-настоящему и единственно насущно переживается здесь как единое: Я отвечаю за себя (Ich bin f"ur mich verantwortlich), потому что я желаю себя самого, я уверен в этом изначальном бытии своем как самости; и все же я бываю только подарком себе, потому что это желание-себя-самого требует еще чего-то привходящего.

Если я не сбываюсь для себя, то меня мучает сознание вины -поскольку я не могу - всегда двусмысленным для себя образом -возложить ответственность на болезнь как нечто мне чуждое, которое не есть я сам. Я сохраняю в себе сознание возможности моего бытия как бывшей возможности, опытом переживаю свое небытие как упущенную возможность. Поскольку это ненаступление постигает меня как временное и преходящее, на время беспочвенности утверждение моего бытия другом, который не сомневался, бывает единственной опорой. Он не дал мне забыть самого себя в то время, когда я казался сам себе потерянным для себя.

Но длящееся во времени несбывание Я есть отчаяние, и, с точки зрения другого, это отчаяние никогда не удается представить себе как окончательное. Мне кажется, что как фактичность оно могло бы быть окончательным, что я могу абсолютно погибнуть. Но никогда еще ни для какого человека его возможность не угасала абсолютно, даже если сам он уже и не видел ее. Как длящееся несбывание Я остается действительным лишь в своей абсолютной проблематичности, так же и то привходящее, благодаря которому я становлюсь самим собою, есть темнота, к которой я поднимаю глаза, когда она просветляется в становлении моей самости.

Если я прихожу к себе самому, то я осуществляю свое подлинное сознание бытия. Но если я не почувствую ненаступления себя, то я недоволен собою. Ибо именно свою подлинную свободу я переживаю опытом как данную трансцендентно.

Антиномии самобытия

Объективно я никогда не знаю, прихожу я к себе или нет. Я являюсь себе во времени, в котором я никогда не могу быть целым. Если я подлинно есмь, то я в то же время - задача для себя. Если, несмотря на то, в витающей спорности своего существования я хочу знать, что я такое, то я узнаю: я необходимо должен хотеть знать и все же не могу знать; я могу только потерять себя, отдав себя мнимому знанию, или уничтожиться с концом всякого вопрошания.

Покинутый всем внешним как таковым, я все-таки, если вообще хочу быть, должен захватить себя самого в этом внешнем. Всякая речь об этом подлинном самобытии должна была остаться без знаемого результата. Ибо, коль скоро явление не есть самость, которая бы чисто и целиком явилась себе в нем, то в силу никогда вечно непрекращающейся неадекватности как явление, так и речь о нем должны двигаться в неотменимых противоречиях. В подобного рода противоречиях мы еще раз встречаемся в измененном виде с теми же экспликациями.

1. Эмпирический и экзистенциальный смысл «я есмь».

– Уже само «я есмь» имеет двоякий смысл: я как эмпирическое существование еще не есмь окончательно, я имею возможность как будущее, поскольку я еще решаю о том, что я есмь, через посредство того, чем я становлюсь. Но моя сущность как экзистирующего действительна в некотором трансцендирующем время смысле. ~ Для предметного знания и предметной деятельности я есмь только как явление. Но форма становления во времени есть явление подлинного бытия, которого я никогда не «знаю». То «я есмь», которое говорит себе самость, не говоря при этом «я есмь нечто», по своему роду отличается оттого «я есмь», которое я, эмпирический индивидуум, говорю как значимое суждение о своей действительности. Бытию во времени это первое бытие противостоит как безусловное бытию на известный лад (auf eine Art) (а именно как эмпирическая, пространственно-временная действительность) - оно противостоит как неопределимое бытие.
– Сомнение в «я есмь», понимаемое эмпирически, тут же разрешается самим актом мышления этого сомнения. То, что я сомневаюсь, предполагает, что я в это мгновение существую. Впрочем, уже и здесь к одному лишь мышлению должно привзойти нечто иное: наполнение витальным чувством жизни. Если в патологическом случае это последнее не появится, то я могу прийти к ужасному выводу: я умер, я уже вовсе не существую, и как мертвый я должен быть нескончаемо долго. Но сомнение в «я есмь», в экзистенциальном смысле, не разрешается вообще ни в какой мысли, но только в лишенных основы свершениях, в которых я сознаю себя как свободно ответственного и как исток. В таком случае формула «я есмь» не есть высказывание некоторого знания, но знак для означения сущности явления, которое я живо сознаю во всяком исполнении абсолютного сознания там, где я совершаю безусловные решения.
– То, что непредметно мыслится в высказывании «я есмь» как вечное бытие, а потому постоянно исчезает для нашего знания, является мне как еще не окончательное решение, так что в мыслящем просветлении, смотря по пути, который это мышление избирает, я есмь будущее или вечность, становление или бытие. В явлении я есмь только, поскольку обретаю себя; в вечности - поскольку прихожу в явление. Я создаю себя самого в явлении - и вовсе не сам создал себя в вечности.