Философы с большой дороги

Я взвесил, нельзя ли обратить какие-либо из даров моей северной музы в твердую денежную форму. Прикинул, не прочесть ли мне пару лекций. Когда-то, в молодые годы, я выступал в Париже – на бульваре Сен-Жермен. Я был пьянее пьяного, но насобирал полный карман франков, – вокруг меня столпилась солидная толпа, которой набило оскомину зрелище жонглеров на ходулях и пламяглотателей, занятых дойкой туристов, да уличных нищих, заполонивших бульвар. Тогда я хотел на собственной шкуре испытать, на что это похоже: быть странником, чей багаж составляет одно лишь искусство красноречия. Никогда не позволяйте людям говорить вам, что окружающим до лампочки абстрактные идеи, а то специалисты по кадрам в моем университете заявили как-то: «Философия? Да она у нас как камень на шее».

Однако я чувствовал: сегодня выдался не тот вечер, чтобы на углу улицы в Монпелье трясти перед публикой идеями, как цыганка юбками, а потом пускать шапку по кругу. Что же делать? Я-то рассчитывал, что печень откажется служить мне раньше, чем бумажник.

Хо-хо

Заштатный отелишко я отыскал там, где ему и положено быть, – около вокзала. Во Франции едва ли не самые пристойные в мире потрепанные отели. В этой стране элегантность – что-то вроде униформы, а потому потрепанный отелишко порадует вас массой сюрпризов. Три или четыре вида обоев в одной комнате, так же как флер неизвестности – какой именно из светильников не работает или готов остаться у вас в руках, едва вы к нему прикоснетесь, вызывают у меня умиление.

Портье я объяснил, что, так как деньги у меня украли в поезде, комната мне нужна подешевле. Объяснение было встречено с пониманием. Чувствовалось, что местной администрации приходится иметь дело с клиентами и почуднее, нежели заляпанные грязью философы, испытывающие проблемы с мировым признанием. Я мог считать себя таинственным незнакомцем с печатью рока на челе, но они в этой конуре явно видали типов и похлеще.

Похоже, паспорт, извлеченный на свет после раскопок среди сокровищ цивилизации, притаившихся в недрах моего чемодана, вполне удовлетворил портье. «Англичанам мы всегда рады», – объявил он, словно тому была особая причина. Создавалось впечатление, что дела в отельчике идут ни шатко ни валко. Я не обольщался насчет моих перспектив заполучить кров на ночь, но это местечко, судя по всему, совсем уж не страдало от наплыва клиентов. В одиноко стоящем посреди холла кресле томился какой-то долговязый юнец, стриженный под бобрик, в дешевой черной косухе – вид у него был такой, словно заведение наняло его, дабы он сидел и повышал сомнительную репутацию сего места, однако платить не спешило.

Я поднялся в комнату, открыл чемодан (этакое механическое движение – распаковывать мне было абсолютно нечего) и завалился на кровать. Я заметил, что лежа думается значительно лучше: само горизонтальное положение улучшает ваши аэродинамические качества, снижая сопротивление жизни. Обратите внимание: почти все жизненные неприятности связаны с необходимостью стоять на ногах.

Раздался стук в дверь.

– Кто там? – откликнулся я, слегка озадаченный спросом на мою скромную персону, демонстрируемым в этот день окружающими.

– Вы тут забыли кое-что подписать.

На пороге за открытой дверью меня приветствовала не бумажка, тоскующая без автографа, а зловещая ухмылка пистолета, наставленного прямо мне в лицо бедовым молодцем, которого я видел внизу.

– Деньги! – потребовал он с восхитительной краткостью. Вот чего не хватает в современной философии! Будучи несведущим – в силу специфики полученного образования – в том, что касается современного огнестрельного оружия, я все же, едва окинув взглядом эту пушку, пришел к выводу, что данной модели вполне достаточно, чтобы укокошить меня и трех-четырех философов покрупнее. Нужно заметить, что такого рода мгновения в нашей жизни – прекрасное оправдание тому, что десятилетиями вы предавались излишествам. Только вообразите, сколь велико было бы мое отчаяние, убивай я год за годом каждое утро бегом трусцой – до одышки, воздерживайся от вина и пива, шарахайся, как от огня, от закусок, а единственной настоящей трапезы в день избегая под тем или иным надуманным предлогом, – чтобы в конце быть изрешеченным в дешевом отеле пулями, как мишень в ярмарочном балагане.

Я вытряс из кармана четыре наличествующие у меня монетки и протянул их на ладони навстречу стоящему в коридоре. Однако тот втолкнул меня в комнату и закрыл дверь – видимо, он хотел придать своему грабежу несколько более интимный характер.

– Не юли. Гони монету.

– Вот, – повторил я.

– Но ты же турист!

– Угу. Только турист без денег.

– Не заливай! Туристов без денег не бывает.

– Один такой перед тобой. Можешь полюбоваться, – пожал я плечами, указывая на земное достояние, которым располагал на данный момент.

– Но... ты же турист, – настаивал он, однако я с облегчением услышал в его тоне не столько злобу, сколько проблеск доверия.

Но...

Эта интонация один в один напомнила мне недоумевающего Танидзаки: «Но... ты же философ». Его японские мозги перегрелись от напряжения, пытаясь усвоить, что и философ может быть мошенником. Танидзаки был воплощением порядочности – и в этот момент я искренне ему сочувствовал. Японцы – увы – не способны понять что-либо, выходящее за пределы пятимильной зоны их территорриальных вод, и мой собеседник разделял присущее его соотечественникам в корне неверное представление о философии как о моральной гимнастике. Даже эту очную ставку он устроил в надежде, что сейчас у меня найдется какое-нибудь нелепое объяснение – и все станет на свои места: систематическое гнусное присвоение средств превратится в эксцентричный способ ведения бухгалтерии. Я же не лгал, потому что: (a) дело было до завтрака, а ложь требует усилий, (b) вся эта мерзость все равно всплыла бы на поверхность, разве что на несколько дней – или недель – позже.

Самое примечательное в этой ситуации – он явился уличать меня в растрате денег – было то, что от стыда сгорал как раз он. Ему было мучительно за меня стыдно. А я – я забавлялся тем, что предлагал ему войти в долю, хотя бы потому, что это давало мне передышку, а там... кто может с уверенностью сказать, вдруг на землю прольется какой-нибудь душ из метеоритов покрупнее и под их осколками будут погребены, среди прочего, и деяния некоего ученого мужа, воровавшего у ученых мужей... Но я видел: сама мысль о сотрудничестве со мной на новых условиях вызвала у моего собеседника дрожь в коленках. Даже предложение угостить его выпивкой отозвалось в Танидзаки паническим ужасом: он явно боялся, не идет ли в данном случае речь о еше одной растрате денег из вверенного ему фонда – растрате, которой он тем самым потворствует.

– Но почему?! – бормотал Танидзаки. Воистину более нелепого вопроса невозможно представить. По мне – единственной истинной причиной воровства может быть желание денег. Здесь, правда, я обратил бы внимание на два момента, которые готов истолковать в пользу моего собеседника. Во-первых, часть ответственности за ситуацию я склонен возложить на пользовавшее меня медицинское светило: согласно его уверениям, у меня на редкость здоровые коленные рефлексы. Этот факт позволяет объяснить все происходившее тем памятным утром в несколько ином свете.

Кроме того, я никогда не мог взять в толк, почему лишь те, кто занят в сферах, априорно требующих от субъекта деятельности вопиющей невежественности и тупости – торговцы недвижимостью, ведущие телепрограмм, консультанты по финансовым проблемам, модельеры, лощеные торгаши, владельцы ночных клубов и штукатуры от парфюмерии, – претендуют на эксклюзивные отношения со счетами, на которых красуется множество нулей. Мои потребности всегда отличались крайней умеренностью, а вот желания – маскируя природную сдержанность – становились все более и более дорогостоящими. Чем старше кляча, тем труднее стронуть ее с места.

Все вышло примерно так же, как с моим здоровьем, которое все не иссякнет, – я обманывал фонд куда дольше, чем это, казалось бы, возможно. Годами предшественники Танидзаки, сменяя друг друга, благосклонно кивали, получая мои административные отчеты, и всю свою энергию направляли на то, чтобы влиться в правильный клуб для игры в гольф и залить в себя правильный сорт виски. Ирония заключалась в том, что Танидзаки вполне могли начистить задницу за то, что он, на свою беду, оказался администратором куда лучшим, чем его предшественники.