Фиолетовый гном

Сам Серега, правда, в квартирах у старых дев не бывал, не его круг общения все-таки. Но читал.

До пива дело тогда не дошло, вспоминал Серега. Поговорили, обсудили и постановили не мочить порох слабоалкогольным напитком. Начали сразу с коньяка и усидели приличный литраж, несколько раз перемежая его крепким кофе. Кофе с коньяком по-русски, заявил Славик. Рецепт народный – каждая рюмка запивается небольшим глотком кофе со строгим выдохом через сжатые зубы. Сначала – каждая, потом начинаешь пропускать. Кофе, разумеется, не коньяк, не подумай плохого за великую нацию…

Кофе Славик варил сам, натуральный, конечно, никаких этих растворимых суррогатов. Оба соглашались, что быстрорастворимые гранулы – это прямое противоречие и, больше того, откровенное издевательство над глубоким смыслом, содержащимся в восточном понятии «кейф».

Кофе Славик варил обстоятельно и неторопливо. Надевал пестрый фартук с красными ромашками, размалывал старинной ручной кофемолкой остро пахнущие зерна и подолгу зависал над туркой. Досыпал туда что-то из красных жестяных баночек на полке, в которые с трудом пролезали его огромные пальцы.

Действительно, кофе у него удавался на удивление. Но в фартуке Славик смотрелся забавно, как слон в упряжке цирковой лошади. Разноцветные кисточки над метровыми бивнями… Серега представил, как Славик возвращается вечером домой, кладет пистолет с кобурой в ящик полированного комода, надевает фартук и принимается за хозяйство. Картина еще та…

Когда Серега расслабился коньяком и освоился в чужой квартире, он заметил на серванте фотографию в рамке. Два лица. Молодая, светловолосая женщина, приятное личико, курносенькое, и ребенок, совсем еще мелочь, с глазами огромными и выразительными, как у всех маленьких. Такую же фотографию, только увеличенную в несколько раз, в массивной темной раме, Серега видел на стене, над тахтой.

Серега не понял сначала, почему рамка черная.

– Жена? – спросил он, кивая на фотографию.

– Жена и сын, – пояснил Славик.

– Развелись?

– Да нет. Не развелись. Погибли они. – Славик отвечал неохотно.

– Извини, – пробормотал Серега. Как теперь положено. В сущности, хороший штамп, когда речь заходит о чужой смерти. Очень удобный. Универсальный. Во-первых, извиняешься, что затронул тему. Во-вторых, сразу извиняешься, что обсуждать эту тему больше не хочешь. Ну ее! Чужая смерть – это всего лишь среднестатистическая смертность среди населения, а статистика – наука скучная…

– Да ладно тебе! Извини, извини, чего извини? Ты-то тут при чем? – просто ответил Славик.

– Террористы? – рискнул спросить Серега.

Славик отмахнулся:

– Какие еще террористы? Случайность… С дачи они возвращались. Ехали на машине, жена была за рулем. А «КАМАЗ» вышел на встречную полосу, водитель нажрался… Я вот три войны прошел, пара царапин всего, а они – только с дачи возвращались… Жена всегда за меня боялась, а видишь, как вышло…

– Ты хоть его достал? – спросил Серега через некоторое время.

– Водителя?

– Ага.

– Хотел, – признался Славик. – Тогда очень хотел.

– А теперь?

– Теперь не хочу. Для меня, Серега, они до сих пор живы, веришь, нет? Здесь у меня все как при них было. Возвращаюсь вот домой, смотрю…

Серега верил.

– Вот ты говоришь – достать, – продолжил Славик еще через некоторое время. – Захотел бы, я бы его, конечно, достал. Хоть из зоны, хоть из-под земли. Водитель – мужичонка, соплей перешибешь напополам. Одной рукой ударить, второй – подобрать… Я, Серега, много народа положил в свое время. Клал и не думал. Может, это мне в наказание? От Бога? Как думаешь?

Славик, утопив в огромном, красном кулаке коньячную рюмку, смотрел на него горячими от боли глазами и действительно ждал ответа.

А что тут можно было ответить? Серега не нашел, что сказать. Он осторожно пожал плечами. Извини! Что еще можно придумать?

– Как же ты теперь? – спросил Серега.

– Как? А никак. Живу. По инерции. День прошел, ночь наступила, ну и ладно. Я, Сереженька, теперь по инерции живу. По привычке. Книжки вот стал читать, еще от жены много книг осталось, она любила читать, она у меня вообще умная… Была. Теперь сам покупаю, в соседних книжных уже здороваются. Телевизор не могу долго смотреть, надоедает, пустой он слишком, а с книжкой можно хоть всю ночь проваляться. Дешевое чтиво как-то не очень идет, не забирает, а вот на серьезных авторов неожиданно подсел… Понимаешь, когда уходишь в их мир целиком, в другой мир, когда начинаешь проживать вместе с писателем чужую жизнь – и на свою по-другому смотришь… Так и втянулся незаметно в чтение. Все-таки лучше, чем беспробудная пьянка, как думаешь?

Серега выпил рюмку, выцедил из кофейной гущи оставшуюся вязкую каплю и согласился, что лучше. Все лучше, что кроме пьянки…

Больше он не ходил в гости к Славику. Выпивали вместе еще много раз, но всегда у Сереги. Не хотелось ему больше возвращаться в эту опрятную однокомнатную квартирку в стандартном панельном доме на втором этаже, но без лоджии. Как подумает, так и кажется ему, что вот придут, вот сядут за стол, разольют, закусят, а за спиною будут стоять тени светловолосой женщины и маленького ребенка с доверчивым лицом и большими от любопытства глазами…

Как подумает, спиртное в горле застревает, честное слово. Серега никогда не мог упрекнуть себя в особой чувствительности, а уж окружающие такого качества за ним определенно не признавали, но тут другой случай. Серега не взялся бы объяснить почему, но другой. Он это чувствовал.

И почему он сначала решил, что Славик – человек веселый?

7

Да, эта неожиданная, скрытая от чужих глаз драма большого и сильного человека, непробиваемого телохранителя со зверской рожей, могучего Гоблина, поразила его тогда…

Как откровение поразила, вспоминал он. В первую очередь – откровение безнадежности! Глухая обреченность чужого, бесповоротного горя. Безнадежность – вот что всегда пугает в первую очередь, даже прикоснуться к ней – и то страшно…

По дороге домой, сидя в такси, качаясь на волнах теплого, кружащего опьянения, Серега все время вспоминал детские глаза с фотографии. Большая это сила – чистые, широко распахнутые детские глаза. А глаза умершего, погибшего уже ребенка – это большая и печальная сила…

Нет, дети не должны умирать, размышлял Серега, глядя на пробегающие мимо огни вечернего города и выпуская табачный дым в приоткрытое окно машины. Неправильно это, несправедливо… Кто угодно, но только не они. Рано им. Не научились они еще умирать. Человек живет, всю жизнь живет и одновременно учится умирать! А им – рано. Не было у них еще времени научиться… Видимо, так…

Серега вдруг подумал, что был бы хорошим отцом. Наверное. А почему бы и нет? Он спокойный, не раздражительный, снисходительно относится к маленьким человеческим слабостям, а слабость маленьких его вообще умиляет. Он навсегда запомнил, как держал на руках крошечную Жекину дочку, такую теплую, доверчивую, пахнущую свежестью и молоком, как она цапала его за нос крохотными пальчиками и улыбалась подвижным ротиком с четырьмя прорезавшимися зубами. Почему бы ему, Сереге, не быть хорошим отцом?