Фисташки. Сборник рассказов

И, увидев белые в синий горошек трусики, напряжение спало и гости зашумели, разговорились и отвлеклись наивно палагая, что этим все и кончено.

Так думала и бедная еврейская, нахер, пианистка! Она-то и разбила свой бедный талантливый еврейский череп о косяк двери, через, которую выбегала, наряду с другими, когда Лысков, поводя пальчиком по резинке своих трусов, вдруг их снял.

Он стоял, освещенный гирляндами елочных огней, а его "добро" вывалилось, как казалось, чуть не на тарелку с салатом. Но это, повидимому, многим только казалось, потому, что наш общий друг Жекуня, спустя время, возмущался:

– Блин, Лысков, ну было-бы, что показывать, а у тебя был маленький, сморщеный, тьфу…

– Где маленький? – воспрошал Лысков, доставая своего "друга" и демонстрируя нам с Максом.

– По-моему – ничего!

Добавлю, да простит меня читатель за отхождение от главной темы рассказа, что в тот вечер уже комсомолец и курсант Высшей мореходки Максим Соколов, не привыкший ни в чем уступать героям современности, вообще скакал на столе и, конечно, голый, потрясая всем, что у него было на тот момент. Но это было потом, когда лишние гости »рассосались», а еврейские пианистки и особенно та, что усомнилась в «непобедимости» Лыскова с разбитой и уже забинтованной »башней», уверенно и спокойно сидели за столом, смеялись и аплодировали.

Но вернемся к герою нашей повести:

– Я, – продолжал Лысков, – потом просто пошел на свет, как мотылек, – голос Лыскова дрогнул, – а это оказалась, сука, рубка, со штурвалом, нах… и я зашел. Мне обрадовались. Там такой омбал стоял один и улыбался у штурвала. Он спросил: – Где, паря, ходишь? Держи, – и ушел!

– Я ни хера не понял, ни хера! На мостике никого не было! Движок, я слышал, гудел, палуба шаталась, по борту проносились огни. Я вцепился в руль…

– Штурвал, – уточнил Макс.

– Штурвал, – подтвердил я.

– Пошли вы нах, – заорал Лысинький, но потом, вспомнив, что он – самый невозмутимый, подтвердил: – Штурвал, я потрогал этот, сука, штурвал, и уже не выпускал его.

– Вот, видете синяки? – и Лысков протянул нам с Максом под самый нос свои клешни. В глазах Макса читалась, я видел, фраза: »Надеюсь, это не от онанизма». Но пристально посмотрев на бледного и, на удивление, нервного Лыскова, он спросил:

– Ну, понятно. А, что дальше-то было?

– А то, что я этот блядский штурвал в ту ночь держал так эдак часов семь.

– Вы, блин, не поняли, – вещал Лысенький, – Ночь, темень, лохань на всех парах куда-то херачит, я один за штурвалом ею, типа, управляю. Что дальше? До выхода в море, вы знаете, где-то 40 километров, а по пути в заливе, сука, лодки, пароходы на рейде, всякая прочая хрень, а главное: впереди Североморск – база северного флота со всей своей поебенью, включая крейсеры и прочие атомные подводные ракетоносцы.

Тогда мы с Максом, кажется, сделались серьезнее. Мы были шалунами – да, но тупыми мы не были никогда. Мы замолчали.

Лысков посмотрел на нас, затем в окно, помолчал, налил водки и продолжил:

– Делать было нечего, я стал рулить.

– Я еще надеялся, что кто-то сейчас подойдет, но время шло, а никого не было.

Снизу из кубриков, кажется, слышалась какая-то возня, музыка, даже вроде песня.

Я хотел кого-то позвать, привести, сказать, что я, типа, не в курсе, не умею. Я, даже, сделал пару попыток сбежать вниз и позвать, но тут началось! Жопа!

– Какая жопа? – переспросил, закуривая, Макс.

– Самая настоящая, смертельная!

По курсу нашего корыта вдруг из темноты вырос огромный корабль. От него в разные стороны тянулись какие-то тросы, я потом понял, что это были якорные цепи, вообщем он стоял на рейде посреди залива. Волосы у меня зашевелились, ведь я не только эту баранку не умел крутить, я…

– Штурвал, – вставил Макс.

– Штурвал, – согласился Лысков, – Но я и за рулем машины никогда не был, да, какой машины, – продолжал Лысков, – Я и велосипедом никогда не управлял.

– И я крутанул его.

– Штурвал? – спросил Макс.

– Его, – подтвердил Лысков, – И уже не переставал его крутить: то влево, то вправо до самого утра.

– Тот первый корабль я едва обошел, но слишом резко повернул так, что стал перпендикулярно заливу. Где-то недалеко, по видемому, был берег, но его не было видно. Вот в чем главная беда: знаешь, что он есть, скалистый такой, но его нет, не видно! Полярная ночь, сука!

– Я испугался и резко крутанул вправо, пытаясь держаться центра залива. Ну и понеслось: пароходы, лодки, какие-то плавучие доки. Обхожу их то слева, то справа. Одни проносились мне навстречу, гудели видимо мне так громко, что я приседал. Один пароход, я так увлекся обруливать, – и тут Лысков слегка улыбнулся, – что повернул назад к Мурманску.

– Да, – продолжал Лысков, – Появилась даже мысль вернуться, но я сообразил, что назад – тупик и прийдеться выброситься на берег. Лучше все же – в открытое море! И я, сделав, таким образом, круг почета вокруг неизвестного мне судна, повернул обратно.

– Главное: огни какие-то светят с берегов, прожектора, еще какая-то поебень, но я-то не в курсе их предназначения.

А моя лохань неслась на всех парах. Наверное, нужно было бы уменьшить ход, но я не знал как.

Лысков сделал паузу, налил всем водяры и посмотрел мне прямо в глаза:

– Впереди был Североморк!

– Из темноты стали вырастать силуэты огромных кораблей с торчащими во все стороны пушками и ракетами. Их было много, были и подлодки. В одну я чуть не врезался. Я чувствовал, что не выруливаю и только между нами, – Лысков понизил голос и огляделся, – Я подскочил к двери тогда, открыл ее и хотел выпрыгнуть за борт, но глянул в черную пустоту и бегом вернулся – не смог. Страшно стало до зверинного воя. Я думал, я понял потом, что самое ужасное – это неизвестность, непонимание, что делать. Когда идешь хоть в ад, но осмысленно с "картой" и "компасом", – тогда не страшно: и пошутить, и посвистеть по дорожке можно.

Лысков примолк. Мы с Максом тоже молчали. В нашей компании Лысков не имел амплуа мудреца и философа. Он был уважаем, но прост и скорее оригинален, чем умен, но жизнь вносила, как видно, свои коррективы прямо на глазах.

–Дальше, – предложил Макс.

– Дальше? – спросил Лысков, – А дальше вдруг все погасло. Да, я миновал Североморск, слепящие огни, прожектора, корабли, всякие плавдоки, и вдруг въехал, не знаю, как сказать, в полную чернь и темень. Сначало, я обрадовался, что миновал угрозу куда-нибудь вьебениться, но потом стало еще страшнее. Я ничего не видел. Может от того, что раньше все слепило глаза, не знаю. Залив был весь черный. И вода – черная. И небо – черное, ни облачка, ни тем более звездочки, ничего не видно! Куда рулить? – не понятно!