Фламандская доска

Муньос, все еще в нерешительности, взглянул на входную дверь. В неярко освещенном баре он выглядел усталым, от залегших под глазами теней они казались еще более запавшими. Со своими большими ушами, торчащим над воротником худым костистым лицом с крупным носом Муньос походил на неухоженного тощего дворового пса.

— Хорошо, — сказал он. — Пойдемте посмотрим эту картину.

И вот они сидели в студии Хулии, ожидая приговора Муньоса. Вначале шахматист держался скованно и неловко в чужом доме, в обществе красивой молодой женщины, антиквара со странными сексуальными наклонностями и не менее странной картины, стоявшей перед ним на мольберте. Однако, по мере того как нарисованная шахматная партия все больше овладевала его вниманием, скованность и неловкость исчезали. Первые несколько минут он рассматривал фламандскую доску молча, неподвижно, заложив руки за спину: точно так же, вспомнила Хулия, как любопытные, наблюдавшие в клубе имени Капабланки за чужой игрой. Он занят тем же самым, подумала она, и это была правда. Через некоторое время, в течение которого никто из присутствующих не произнес ни слова, Муньос попросил карандаш и лист бумаги и, снова немного поразмыслив, склонился над столом. Он набрасывал схему партии, время от времени поднимая глаза, чтобы взглянуть на расположение фигур.

— Какого века эта картина? — спросил он, не отрываясь от дела. Он уже успел начертить квадрат и провести несколько горизонталей и вертикалей, разделивших его на шестьдесят четыре клетки.

— Конец пятнадцатого, — ответила Хулия. Муньос сдвинул брови.

— Датировка очень важна. В то время правила игры в шахматы уже были почти такими же, как сейчас. Но раньше некоторые фигуры ходили иначе… Например, ферзь мог перемещаться по диагонали только на соседнее поле, а позже начал прыгать через три… А королевская рокировка до средних веков вообще была неизвестна. — Он на миг оторвался от рисунка, чтобы вглядеться внимательнее. — Если эта партия на картине игралась по современным правилам, возможно, нам удастся разобраться в ней. Если нет, будет трудно.

— Дело происходило там, где сейчас находится Бельгия, — пояснил Сесар, — в семидесятых годах пятнадцатого века.

— Тогда, думаю, особых проблем не возникнет. По крайней мере, неразрешимых.

Хулия, встав, подошла к картине, всматриваясь в расположение нарисованных фигур.

— Откуда вы знаете, что последний ход был сделан черными?

— Но это же ясно как день. Достаточно взглянуть на расположение фигур. И на игроков. — Муньос указал на Фердинанда Остенбургского. — Этот, слева, который играет черными и сидит лицом к художнику — или к нам, — более расслаблен, даже несколько рассеян, как будто его внимание обращено не столько на доску, сколько на зрителя… — Муньос указал на Роже Аррасского. — А этот изучает только что сделанный первым ход. Видите, как он сосредоточен? — Он опять склонился над своим чертежом. — Кроме того, есть еще один способ проверить это. В сущности, мы и воспользуемся этим методом. Он называется «ретроспективный анализ».

— Какой анализ?

— Ретроспективный. Он состоит в том, чтобы, исходя из позиции, сложившейся на доске, реконструировать партию в обратном направлении, чтобы выяснить, каким образом сложилась именно данная ситуация… Это нечто вроде игры назад, если так вам более понятно. Принцип индукции: начать с результатов, чтобы докопаться до причин.

— Как у Шерлока Холмса, — заметил Сесар, явно заинтересовавшийся услышанным.

— Да, примерно.

Хулия, обернувшись, недоверчиво смотрела на Муньоса. До этой минуты шахматы были для нее всего лишь игрой, одной из многих, разве что с более сложными правилами, чем, скажем, в домино, и потому требующей больше сосредоточенности и ума. Поэтому ее так поразило отношение Муньоса к фламандской доске. Было совершенно очевидно, что изображенное на ней трехплановое — зеркало, комната, окно — пространство, в котором жило запечатленное Питером ван Гюйсом мгновение и в котором она сама однажды испытала нечто вроде головокружения благодаря оптическому эффекту, созданному талантом художника, Муньосу (который до этого момента не знал почти ничего ни о картине, ни о странных сопутствующих обстоятельствах) хорошо знакомо. Казалось, он чувствует себя в нем как рыба в воде, абстрагируясь от времени и персонажей — вообще от всего, что не имеет отношения к шахматам, — как будто он разом схватил и принял расположение фигур и самым естественным образом вошел в игру. А кроме того, чем больше Муньос погружался в нарисованную партию, тем меньше оставалось в нем скованности, молчаливости и смущения и тем в большей степени он превращался в того бесстрастного, уверенного игрока, каким Хулия впервые увидела его в клубе имени Капабланки. Точно одно присутствие шахматной доски придавало этому угрюмому, малообщительному, внешне безликому человеку уверенность и решительность.

— Вы хотите сказать, что возможно восстановить, до самого начала, эту партию, изображенную на доске?

Муньос слегка пожал плечами — как всегда, бесстрастно и невозмутимо.

— Не знаю, удастся ли до самого начала… Но, думаю, восстановить несколько ходов нам удастся. — Он взглянул на картину так, будто вдруг увидел ее в новом свете, и повернулся к Сесару: — Полагаю, именно на это и рассчитывал художник.

— Вот вы и должны это выяснить, — ответил антиквар. — Узнать, кто съел коня.

— Белого коня, — уточнил Муньос. — Из игры выведен только один конь.

— Элементарно, — отозвался Сесар и добавил с улыбкой: — Дорогой Ватсон.

Шахматист проигнорировал шутку либо не захотел принять ее: чувство юмора явно не входило в число его достоинств. Хулия подошла к дивану и села рядом с антикваром, зачарованная происходящим, как маленькая девочка. Муньос уже закончил чертить диаграмму и теперь положил ее перед ними.

— Вот, — начал объяснять он, — позиция, изображенная на картине:

— Как видите, каждой клетке соответствуют определенные координаты, что позволяет легче следить за расположением и перемещением фигур. Мы сейчас видим доску как бы глазами того игрока, что справа…

— Роже Аррасского, — подсказала Хулия.

— Роже Аррасского или нет — в данном случае это не суть важно. Главное то, что, глядя на доску с этой стороны, мы нумеруем клетки по вертикали от одного до восьми — по мере отдаления, а по горизонтали обозначаем их буквами — от a до h. — Объясняя, он указывал карандашом. — Существуют и другие, более техничные, классификации, но боюсь, что вы запутаетесь.

— Каждый значок соответствует фигуре?

— Да. Это принятые обозначения фигур: видите, одни белые, другие черные. Здесь, внизу, я указал, какой из них соответствует каждый знак:

— …Таким образом, даже если вы очень мало понимаете в шахматах, вам будет легко понять, что, например, черный король находится на клетке а4. И что, к примеру, на клетке f1 стоит белый слон… Вам понятно?

— Абсолютно, — кивнула Хулия. Муньос продолжил свои объяснения:

— До сих пор мы занимались фигурами, находящимися на доске. Но, для того чтобы проанализировать партию, необходимо разобраться и в тех, которые уже выведены из игры. То есть съедены. — Он взглянул на картину. — Как зовут того, что слева?

— Фердинанд Остенбургский.

— Так вот, Фердинанд Остенбургский, который играет черными, съел у своего противника следующие белые фигуры:

— …То есть: слона, коня и две пешки. Роже Аррасский, в свою очередь, съел у своего соперника вот эти фигуры:

— …В общей сложности четыре пешки, ладью и слона. — Муньос задумался, глядя на диаграмму. — Если смотреть на эту партию с точки зрения преимущества, то оно на стороне белых: ладья, пешки и так далее. Однако, если я правильно понял, вопрос заключается не в преимуществе, а в том, кто — то есть какая фигура — съел белого коня. Очевидно, что это сделала одна из черных фигур: это ясно даже воробью. Но тут следует двигаться без поспешности, шаг за шагом, с самого начала. — Он взглянул на Сесара, потом на Хулию, словно извиняясь за сказанное. — Нет ничего более обманчивого, чем очевидный факт. Этот логический принцип вполне приложим и к шахматам: то, что кажется очевидным, далеко не всегда является тем, что произошло или вот-вот произойдет на самом деле… Короче говоря, наша задача состоит в том, чтобы выяснить, какая из черных фигур, еще находящихся в игре или уже выведенных из нее, съела белого коня.

— Или кто убил рыцаря, — уточнила Хулия. Муньос сделал уклончивый жест:

— Меня это уже не касается, сеньорита.

— Можете называть меня просто Хулия.

— Ну, так меня это уже не касается, Хулия… — Он вгляделся в листок со схемой с таким выражением, как будто там был записан сценарий беседы, нить которой он потерял. — Думаю, вы заставили меня прийти сюда для того, чтобы я сказал вам, какая фигура съела этого коня. Если в процессе этого исследования вам обоим удастся прийти к каким-либо выводам или разгадать какую-то загадку — отлично. — В его взгляде появилось больше уверенности, словно он черпал ее в своих шахматных познаниях. — В любом случае, этим должны заниматься вы. Я — всего лишь случайный гость. Я ведь просто шахматист, и все.

Сесар нашел его слова резонными.

— Я ничего не имею против такого расклада. — Он повернулся к Хулии. — Он будет анализировать ходы, а мы — находить для них соответствующее толкование. Это называется — работать в команде, дорогая.

Кивнув, она закурила еще одну сигарету и затянулась. Ей было слишком интересно, чтобы заострять внимание на подобных формальных мелочах. Она положила свою руку на руку Сесара, ощутив мягкое и равномерное биение его пульса на запястье, потом уселась на диван и закинула ногу на ногу.