Флавиан. Армагеддон

— Аминь! — вставая, подтвердил Флавиан и, оборотившись к иконам, с крестным знамением произнёс: «Даруй им, Господи, покаяние всецелое и сердце люботрудное во взыскание Твое!».

— Аминь! — подтвердил уже я молитву Флавиана. — Отче! А записку-то за них подать можно?

— Подай! — кивнул Флавиан.

Глава 3

ФЬЮДЖИ

— …Sono un italiano, un italiano vero! — реально похожим на Тото Кутуньо голосом пел лысоватый, среднего возраста итальянец в малиновом пиджаке, подыгрывая себе на синтезаторе и с удовлетворением поглядывая на танцующих.

А посмотреть было на что — европенсионеры «зажигали»! Человек двенадцать-четырнадцать, встав в три ряда посреди небольшой танцевальной площадки, покрытой шероховатыми серыми мраморными плитками неровной формы и огороженной крашенными в яркие цвета мини-скамеечками вместо заборчика, хорошо отработанными движениями слаженно двигались под вышеупомянутый старый хит некогда безумно популярного «шептуна из Сан-Ремо».

— Наверное, это местные, — предположил я, глядя, как чётко поджарые итальянские пенсионеры поворачиваются вокруг своей оси, взмахивая при этом ножкой, затем делают разворот в другую сторону и взмахивают уже другой ножкой, — скорее всего, у них тут есть какая-нибудь танцевальная студия, а это её посетители, уж больно они слаженно танцуют!

— М-м-м! Возможно! — кивнул Флавиан, потягивая мелкими глоточками из большого бумажного стакана с напечатанным на нём видом входных ворот в водолечебный парк холодную минеральную воду, столь возлюбленную некогда римским Папой Бонифацием Восьмым, что в честь него впоследствии и назвали саму эту водолечебницу.

— Может, присоединимся? — нарочито невзрачным тоном спросил я, взглянув наивно-чистым взглядом на погружённое в самое широкое из найденных мною под козырьком галереи плетёных ротанговых кресел величавое тело отца игумена. — Нам же гид объясняла, что для очищения клеток организма от шлаков надо их после наполнения этой минеральной водой встряхивать, как если отмываешь кефирную бутылку от осадка!

Она говорила, что танцевать лучше, чем просто ходить по галерее, для этого и танцплощадку здесь организовали! Так чё — тряхнём молодостью, отче?

— Мы с тобой… — Флавиан глотнул целебной воды, — походим по галерее… — глоток, — потом, немного погодя… — глоток, — походим и встряхнём клетки…

— Ну, как благословишь! — вздохнул я. — А то бы сейчас твист какой-нибудь выдали или брейк-данс, на зависть этому пенсионному кордебалету…

— Обрати внимание, Лёша, вон на ту пару, с правого краю площадки, — Флавиан движением глаз указал мне направление. — Вероятно, это мать и сын!

Я проследил за направлением его взгляда и увидел среди танцующих пару, которая привлекла внимание моего батюшки и друга. Пара действительно была примечательна.

Она состояла из высокого, с обильной проседью в коротко стриженных волосах мужчины лет пятидесяти с небольшим, в черных, явно не новых брюках и в сине-бежевой синтетической ветровке, а также пожилой женщины, ниже его на голову ростом и возрастом глубоко за семьдесят, в тёмных брюках и однотонной коричневой длинной куртке из непромокаемой плащёвки.

Взявшись за руки, эта пара не в такт перетаптывалась на краю импровизированной танцевальной площадки, выгороженной синими, красными и зелёными полулавочками в углу прогулочного променада.

Мужчина был явно болен чем-то вроде олигофрении — бессмысленный взгляд, скованные движения, приоткрытый рот с периодически капающей из него на куртку слюной — вероятно, его слабоумие было врождённым, судя по характерным для таких патологий чертам лица — Дмитрий Илларионович в своё время достаточно просветил меня в плане психиатрического ликбеза.

Слюнявый рот больного улыбался — видно, задорные танцевальные мелодии отзывались в его слабом сознании какими-то положительными эмоциями, а присутствие рядом державшей его за руки матери, поддерживавшей его в младенческом топтании с ножки на ножку, придавало ему ощущения защищённости и уверенности.

А сама мать…

Как она на него смотрела! Какой дивный свет беззаветной любви освещал её исстрадавшееся морщинистое лицо! Сколько же ей пришлось пережить со своим ненаглядным больным мальчиком за все его — похоже, чудом прожитые — пятьдесят с чем-нибудь лет!

Сколько в лице этой простоватой итальянской старушки отражалось материнской любви и страдания, сколько боли от осознания скорого с ним расставания в этой земной жизни, расставания с ясным представлением той участи, которая ожидает её дорогого сыночка после её кончины!

Сколько скорбной покорности и трепетной ненасытимости было в её взгляде, жадно вбирающем в себя каждое движение детски улыбающегося глуповато-прищуренного лица стареющего больного ребёнка, словно она надеялась этим взором вместить его в свою память, в сердце, в свою материнскую утробу, выхватить, забрать его из этого беспощадного к беззащитным мира, унести его в себе в Вечность, чтобы там вновь родить его радостным, здоровым и красивым!

Таким, какими там рождаются из мучилищного чрева земной жизни все вместившие в себя Семя Жизни Вечной — Любовь…

***

В провинциальном итальянском городке-водолечебнице Фьюджи мы с батюшкой оказались самым непостижимым образом.

Началось всё так: в то время как Флавиан приходил в себя в реанимации после инсульта, в нашей епархии скончался архиерей, старенький, прошедший сталинские лагеря, необыкновенно добрый и мудрый архиепископ Мелетий.

Отслужив, как у него было заведено, ежедневную Божественную Литургию иерейским чином в своём маленьком домовом храме в епархиальном управлении, вдвоём с келейницей, ещё более древней, чем он сам, схимонахиней Пафнутией, исполнявшей обязанности сразу и чтеца, и певца, и алтарника на этих келейных богослужениях, Владыка причастился сам, причастил схимонахиню и, не разоблачаясь, присел на табуреточку у окна выслушать благодарственные молитвы.

Выслушав все, сказал последний положенный священнический возглас «Молитвами Святых Отец наших…», осенил себя крестным знамением, вздохнул и умер — тихо так, просто, как и жил все двадцать четыре года своего архиерейского служения в этом городе.

Мать Пафнутия дождалась погребения Владыки, на которое съехалось множество седобородых владык и митрофорных протоиереев — все рукоположенные некогда в сан покойным архипастырем, — посидела в дальнем уголке трапезной у краешка стола на поминках, взяла свой маленький раскладной стульчик с многажды заплатанным брезентовым сиденьем и ушла молиться на свежую Владыкину могилку.

Там её утром и обнаружили сидящей на том самом стульчике с чётками в руке, склонившуюся в колени согбенной головой в застиранном схимническом кукуле, уже остывшую. По благословению нового архиерея, положили её рядом с новопреставленным Владыкой Мелетием, которому она прослужила в келейницах более сорока лет, насколько более — никто уже и не помнил.